Улисс из Багдада - Эрик-Эмманюэль Шмитт Страница 25

Папа попытался было плюнуть в воду, не сумел и заговорил снова:

— Вместе с тем надежда твоя, надо признать, была довольно глупой, — согласись.

После перенесенного унижения вынести этот молодецкий тон было невозможно. Меня трясло от ярости.

— По их мнению, все идет как по маслу: они нас не оккупировали, они нас освободили, они не ввергли страну в хаос, просто оказалось, что иракцы не способны наладить мирную жизнь. Я думал, они поборники справедливости, а теперь вижу, что передо мной завоеватели. Папа, они меня ненавидят и вечно будут ненавидеть таких, как я, потому что, требуя статуса беженца, я плюю им в лицо, я сбиваю их планы, обижаю их, тычу носом в ошибки. Они не могут стерпеть это.

Папа покачал ногами над волной.

— Послушай, сынок, не будем стенать всю ночь напролет. Есть проблема — значит есть выход.

— Выход — взять и утопиться в Ниле!

— А можно еще зарезаться ножом, которым намазывают масло.

Он хихикнул и добавил:

— Или до смерти упиться отваром ромашки.

Он хлопнул себя по бедрам.

— А еще повеситься на паутине.

Я жестом остановил его бред:

— Тебе это кажется забавным?

— Мне — да. А тебе что — нет? Ладно, Саад, будем проще, есть только два пути: либо ты возвращаешься, либо идешь в обход.

— Вернуться? Никогда. Это значило бы смириться с поражением.

— Ну вот видишь. Ты сам знаешь правильное решение! Вперед!

— Вперед?

— Да, я еду с тобой.

В полночь я пришел к Бубе в сквот и подполз к его матрасу, не разбудив остальных либерийцев. В темноте я сообщил ему о своем провале и о решении продолжать путь.

— Вот мы и на равных, Саад. Мне было отказано в статусе беженца.

— Когда?

— Год назад. Я не стал тебе говорить, чтобы не обескураживать.

— Как! И тебе тоже? А то, что твоих родных убили у тебя на глазах, а пытки, а изуродованный рот, это все их не…

— Они говорят, что у меня нет письменного подтверждения ни рождения, ни национальности.

— Иными словами, они говорят, что ты лжешь!

— Им так удобнее. Они никак не могут понять, какая выгода Америке приютить у себя Бубакара — без квалификации и диплома.

Он энергично поскреб голову пальцем, словно это помогало ему извлечь лучшие мысли.

— Знаешь, Саад, с диктатурой, по крайней мере, все ясно, там играют в открытую, понятно, что есть централизованная власть, полновластие, совершенно безнаказанно творящее произвол. На Западе все затейливее: нет деспота, а есть неприступные чиновники, их правила толще телефонных справочников, законы состряпаны с наилучшими намерениями. А на выходе что? Те же абсурдные ответы! Тебе не верят, ты не в счет, твоя жизнь не имеет значения. Пусть тебе больше не надо угождать тирану, теперь ты обнаруживаешь, что не устраиваешь систему: слишком поздно, не тот случай, не хватает официальных данных. Вы родились? Нет, раз у вас нет доказательств. Вы либериец? Докажите, или оставайтесь ни с чем!

— Поехали со мной в Лондон.

— Я думал уехать в Иерусалим. Вроде бы таким, как я, удается добыть там работу, а потом, через несколько лет легализоваться. У меня есть родственник, он предложил мне мыть посуду в ресторане. Поехали со мной.

— Забудь. Арабу селиться в Израиле — это все равно что рыбе загорать в пустыне. Лучше поедем со мной в Лондон.

До утра мы строили планы. Потрясенный тем, что я предложил ему путешествовать вместе, Бубакар в конце концов принял мой план.

— Хорошо, — подытожил он. — Дай мне несколько дней. Я расспрошу людей, узнаю, как это делается. Главное — добраться до Европы. Там выпутаемся. А пока активнее улыбайся дамочкам из «Норы», нам понадобятся деньги.

В следующие дни я встречал Бубу только за вечерней едой — единственной нашей трапезой — на улице возле сквота. Пока он бегал по Каиру в поисках контактов, я лез вон из кожи, чтобы заслужить чаевые — либо чаще, либо больше.

Наконец после месяца напряженной работы Буба появился передо мной на пороге дансинга.

— Все, у меня есть наводка! Иди за мной.

Лихорадочно пританцовывая на месте и то панически вращая глазами, то внезапно разражаясь смехом, он утащил меня в нескончаемое странствие по городу, в результате которого мы очутились перед футбольным полем, окруженным рядами скамеек, на которых сидело несколько тысяч человек.

— Вот.

— Что — вот?

— Наш путь к бегству.

Я огляделся, пытаясь понять, чтó могло дать Бубе такую надежду. Он хихикнул пискляво и нервно, как страдающий бессонницей человек, у которого нервы на взводе.

— Объясни мне, пожалуйста, Буба.

Своими двухцветными руками он показал на исполинский плакат, обрамлявший вход на стадион.

Посреди плаката размером десять на четыре метра красовались девять рок-певиц с угольно-черными глазами, с начесами волос на головах, одетые в стиле «Лолита с того света». Они взирали на нас с высоты своих фотографий и злобно высовывали языки, а рядом с наклейками «все билеты проданы» и «дополнительный концерт» крупные готические буквы с металлическим блеском сообщали жуткое и очевидное имя: «Сирены».

8

Бывают мечты, которые погружают нас в дрему, бывают мечты, что не дают уснуть.

Желание уехать придавало мне неисчерпаемую энергию, постоянную, все прибывающую силу, она была больше меня, способна преодолеть любые пределы, в том числе пределы здравого смысла.

Почему я покинул Египет, вместо того чтобы в нем поселиться?

Если бы я положил свою котомку здесь, если бы пожертвовал Нилу свою тягу к Западу, я смог бы выстроить надежную жизнь, избавить себя от годов страдания и унижений.

Почему?

Что может быть легче, чем переместиться из Багдада в Каир, из одной арабской столицы в другую?

Почему?

Оглядываясь на прожитую жизнь, мы видим ее жужжанием вечных «почему», не услышанных вовремя, чередой перекрестков, где мы не увидели прямой дороги вперед. Я пришел в город фараонов твердо намеренный уйти из него, и возможность остаться даже не приходила мне в голову. Спасибо Саддаму Хусейну! Опять спасибо ненавистному диктатору, все еще давившему на меня, хотя и неспособному наложить руку. С детства этот колдун столько раз морочил мне голову арабским миром, арабской силой, арабской борьбой, арабской гордостью, что я проникся отвращением к этой пропаганде. Покидая Ирак, а затем и Египет, я отвергал не только родину и ее близкого соседа, но часть себя, ту струну, которую хотел затронуть во мне Саддам: арабскую душу. И где бы я ни находил эти идеалы и даже их след или дальний отголосок, я видел лишь вранье, манипуляцию и мнимость: не сознавая того до конца, я ненавидел арабский мир.