Арена - Никки Каллен Страница 25

— Это Travis, — сказала Джастин, — я их обожаю. Назову в их честь ребёнка. Поставить чай?

Она переоделась в старые растянутые джинсы, тёмно-синие, на малиновых подтяжках, и в зелёный вязаный свитер; намотала волосы на мягкие плоские розовые бигуди. Свитер Кай помнил — она носила его в депрессию; он с длинными рукавами, широкий в талии; Джастин садилась в кресло, натягивала свитер на ноги и смотрела в окно, на тучи, на ночь, и лицо у неё было как луна, с тончайшими переливами настроения, мыслей, света, — можно смотреть, в свою очередь, на Джастин и улыбаться её лёгкой улыбке, хмуриться её нахмуренным бровям; и всё это так тонко, как прикосновение пера… Кай кивнул; она поставила в коридорчике чай — на компактной двухконфорочной плите; чайник быстро закипел, загудел, как паровоз из песни Oasis; Джастин достала из шкафчика, обклеенного смешными вырезками из газет, журналов, составленными в случайные комиксы, две чашки; Люэс не проснулся даже на чайник, и Кай подумал, что парень, наверное, несколько суток без сна: прошёл весь лес, весь город, а всё-таки настоял на своём — спит на диване у любимой… Чашки Джастин Кай уже видел: она их купила в тот день, когда познакомила его с мамой Венеры; шершавое напыление цвета слоновой кости, чёрной тушью наскальные рисунки: человечки убивают мамонта — на одной чашке, кабана — на другой и танцуют победный танец; и ещё потёки тёмно-коричневой эмали, будто шоколад выплеснулся кипящий; а заварку она налила из такого же, наскально-шоколадного чайника — с ручкой не сбоку, как у всех заварников, а сверху, как у ведра, из ивняка.

— Подарок Габриэлю ван Хельсингу, — сказал Кай; Джастин вздрогнула; будто хлопнула дверь, а человек думал, что один; обернулась на Кая, и он увидел, что она его боится, как дурного предсказания от гадалки.

— Откуда вы знаете Габриэля?

— Да не знаю я Габриэля, я просто знаю о нём.

— Откуда? Вы читаете мысли?

Кай удивился.

— Нет.

— У меня был знакомый, который читал мысли, странный мальчик актёр, очень красивый человек, такие настоящие, синие глаза, как в книжках пишут: сапфиры, фиалки в прозрачном ручье; он умер в прошлом году, — она налила кипяток, руки у неё дрожали, как у застенчивого, вынужденного вслух прочитать толпе заметку из газеты о повышении тарифов, — Оливер Рафаэль… однажды я сидела за столом у него в гостях и не знала, положил ли он мне сахара в чай, всё думала, а он как крикнет из соседней комнаты: «да, положил, две ложки, как ты любишь!» — и засмеялась тихо; лицо же её оставалось напряжённым, словно вернулась домой с работы, а дома куча дел: погладить, вынести мусор, приготовить ужин, позвонить больной маме… — Откуда вы знаете о подарке?

— Вы мне не поверите.

— Поверю, ведь о подарке никто не знает, даже сам Габриэль; у меня целый стол подарков Габриэлю, но ни один я не подарила, и этот тоже; он так и уехал, даже не знал, что я… и, может быть, я его больше никогда не увижу, — она охнула от боли, как от внезапной желудочной, сползла на пол и там зарыдала, давясь, закрывая рот, чтобы никто не услышал: родители, старший брат; привычка с детства; Кай сел рядом с ней, обнял её, она была тяжёлая, тёплая, как кот, как Люэс; Джастин уткнулась, спряталась ему в подмышку, словно они и в этом мире знакомы уже сто лет, и ждали, когда это пройдёт, как обычно ждут дождя — хоть бы никогда не заканчивался…

— Так вы кто? — спросила она потом шёпотом, сморкаясь в салфетку, открыла ящик стола, не вставая с пола; квартира её была маленькой, как мышиная норка. — Чай остыл, подогреть?

— Я из другого мира, параллельного вашему; уф, ну и бред, извините. Да, давайте подогреем.

— Из будущего, что ли?

— Нет, просто параллельного, — Кай сначала почему-то рассказал о вечеринке у группы братьев де Вильде, потом о магазине мамы Венеру потом о городе — как из него уходят люди, словно река мелеет; Джастин слушала внимательно, будто в мире скоро не будет книг, и надо их запоминать, и вот сейчас ей читают на запоминание Шекспира или самого Брэдбери; чай они подогрели, Джастин вытащила печенье — в виде ракушек, хрустящие, жёлтые, внутри вместо жемчуга — черничный джем, и шоколадку — чёрную, жирную, бельгийскую, в грубой серой бумаге, для ценителей.

— Венера — кто это? — и Кай понял, что она не просто верит, она понимает — как всегда, чудесная Джастин, лучший друг на свете…

— Девушка, которую я люблю, — и Кай рассказал о ночи, когда родился их мальчик, Руди, — в настоящий снежный ураган; словно мир сопротивлялся Руди, словно Руди — будущий великий Тёмный; они еле-еле дождались скорой; на дорогах были пробки; и Венера держала Кая за руку и пела тихо одну и ту же песенку: «Летит Жозефина в крылатой машине»; и совсем не кричала, не сжимала до крови, просто бесконечные остановки, удары ветра в стены машины и тихий голос; у Кая кружилась голова: Венера рожает их ребёнка; год назад он и вообразить себе такого не мог — лишь бы услышать её голос в трубке телефона: «а, Кай, привет, тут Джастин попросила Elastica, можно? мы наглые, наверное, прости, с нас хорошее вино…»; а потом её увезли в больницу, он думал, ему не хватит пачки «Честерфилда»; но медсестра вышла буквально через минуту и сказала, улыбаясь: «у вас сын»; и его пустили к ним — к ним: Венера лежала в своей одежде, её даже переодеть не успели, только простынь накинули; ни крови, ни запаха лекарств, а только её запах — нероли, иланг-иланг — и что-то маленькое; «это оно?» «ага»; и они начали тихо смеяться и трогать Руди за лапки.

— А утром мир был белый-белый, снега намело до третьего этажа, Венера поднесла Руди к окну и сказала: «смотри, как красиво, правда, Руди? ещё никто не приходил в такой чистый мир»; и мы назвали его Руди — «Ледяная Дева» Андерсена, — Кай задохнулся, ужас: «а вдруг я их больше не увижу?» — забился в нём со скоростью сто ударов в секунду. Джастин поймала его за руку, будто он собирался спрыгнуть: «всё в порядке, слышишь, Кай, ведь меня ты нашёл, и её найдёшь или вернёшься к ней»; и Кай почувствовал: невероятно, он в другом мире, но Джастин ему верит, чужая, другая Джастин, которая рассталась с Люэсом и любит Габриэля и играет в девчачьем бэнде, — и Кай увидел, как миры переливаются во Вселенной: синим, чёрным, розовым; и переплетаются друг с другом, и ступени тянутся, как нити, и двери открываются от одного ключа — от любви, и зажигается фонарь на вершине Тёмной Башни, будто кто-то решил при его свете почитать хорошую книгу на ночь — «Маятник Фуко», атлас дорог…

— Расскажи, какая она? Красивая, странная?

— Она… она любит старинные платья. Длинные, с фижмами, шлейфами, кринолинами, жабо и прочими немыслимыми в эпоху Леви-Стросса вещами. Ей шила их с детства мама на каждый праздник — Рождество, день рождения; потом она сама научилась — и ходит в них по дому как ни в чём не бывало: моет в них посуду, полы, поёт, печатает свой роман… задирает босые ноги и пишет, а со стула свисают складки из парчи… Однажды она нашла в одном из брошенных домов целый шкаф платьев разных эпох: Марии Антуанетты, мадам Рекамье, Маргариты Валуа; и все её размера будто в доме жила её сестра-близнец, странный был дом: красный кирпич, витражи с изображением змеи, на полу — узоры и надписи на латыни, всё в плюще; мы даже думали переехать туда, но Руди там не понравилось — вот он у нас точно умеет мысли читать: он начал дико реагировать на шумы и шорохи, цепляться за нас, за одежду; мы подумали: ну его, этот дом, особняк Красной Розы; и только платья забрали и несколько книг…