Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе - Алексей Щербаков Страница 25

«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось».

Так сам Маяковский характеризует свое отношение к Октябрьскому перевороту. В самом деле, как мы помним, у футуристов никаких сомнений не было. Хотя бы потому, что терять им было нечего. А вот приобрести они могли очень многое.

А были ли у тогдашнего Маяковского какие-нибудь четкие политические взгляды? Вопрос непростой. В юности он всерьез игрался в революцию, в 1908 году в пятнадцатилетнем возрасте вступил в РСДРП [24]. Его три раза арестовывали, и в конце концов Маяковскому пришлось отсидеть одиннадцать месяцев в «предварилке» в Бутырской тюрьме. Суд его признал виновным в антигосударственной деятельности – будущий поэт был причастен к деятельности подпольной большевистской типографии. Однако было признано, что действовал он «по несознанию», а потому Маяковский легко отделался. Наверное, суд был прав. Во всяком случае, революционная деятельность Маяковского на этом закончилась. Как отрезало. Хотя убежденных революционеров такая мелочь, как тюрьма, не останавливала. Возможно, ему сильно не понравилось в тюрьме. Да и вообще, большевики-подпольщики были людьми совсем иного склада. В те времена членство в РСДРП требовало активной работы по раздуванию революции. Что было хлопотно, опасно и, как тогда казалось, не обещало скорых результатов. Да-да. В период между 1905 годом и Первой мировой войной большевики, не сомневаясь в своей правоте, считали тем не менее – торжество своих идей они увидят в лучшем случае под старость...

Поскольку Маяковский предпочел занятия сначала живописью, а потом и поэзией, членство в большевиках прекратилось само собой. Семнадцатый год он встретил беспартийным. За период, последовавший после выхода из-за бутырской решетки и до семнадцатого года советские историки и литературоведы, как ни старались, не могли найти никаких следов сотрудничества Маяковского не только с большевиками, но даже с куда более умеренными легальными марксистами, которых тогда было достаточно много. А уж они нашли бы точно, если бы таковые имелись. Да и вообще поэт не интересовался политикой. Кстати, занятия поэзией сами по себе революционной работе не мешали. Уже упоминавшийся Владимир Нарбут вполне удачно совмещал деятельность в гумилевском «Цехе поэтов» и подпольную борьбу за светлое будущее. Маяковский же пошел иным путем.

А после Октября он, задрав штаны, побежал за большевиками. Причем из всей футуристической команды Маяковский был в этом наиболее последовательным. Это была и в самом деле ЕГО революция – с романтизацией насилия и пафосом разрушения. Это были свои. Кроме того, революция была силой. А сила всегда привлекает. Одно дело – пугать обывателей с эстрады страшными картинами крушения их мира. И совсем другое – слышать в качестве аккомпанемента своих слов тяжелый топот идущих в бой колонн. «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», – скажет впоследствии Маяковский. Это было искушение, которому подвергались многие авангардисты. Менять не только литературу, но и перекраивать жизнь.

Этому были основания. В революции, а впоследствии и в Гражданской войне слово играло колоссальную роль. Не зря ведь создателем Красной армии был Лев Троцкий – один из лучших ораторов XX века, а возможно, и мировой истории. С чего начиналась Красная армия? На вокзалах, набитых толпами бежавших с фронта озлобленных солдат, комиссары произносили пламенные речи. И толпы строились в колонны, шли сражаться и умирать. Можно говорить, что речи эти были ложью и демагогией – но тем не менее... Кстати, одна из главных причин провала Белого движения в том, что у них не нашлось слов такой силы...

Так вот, Маяковский был уверен, что его поэзия – именно то, что нужно революции. Всю оставшуюся жизнь он пытался объяснить это власти.

Кроме того, Владимира Владимировича по-настоящему захватил провозглашенный большевиками коллективизм. Он был по своей психологии очень «командным» человеком. Многие исследователи с сожалением отмечают, что поэта всю его творческую жизнь кто-то направлял. Сначала это был Давид Бурлюк, потом чета Бриков. Но возможно, сожалеть тут не о чем. Бывает талант и такого рода – когда человек великолепно знает «как», но ответ на вопрос «куда?» он спрашивает у окружающих. А вот большевики были командой. Большой. Настоящей. Обладающей огромной возможностью и, что самое главное, – несгибаемой волей и отчаянной решимостью довести начатое дело до конца. Перекроить мироздание – задача, может, и утопическая, но впечатляющая. В этом сила подобных проектов. Не всех удовлетворяет перспектива тихо коптить небо. А вот жить ради такой цели... Игра стоила свеч.

Но отношения с новой властью складывались у Маяковского непросто. Я уже отмечал, что в первые годы советской власти футуризм являлся официозным искусством, а Маяковский сделался редактором газеты «Искусство коммуны», которая издавалась на средства Петроградского совета. Для Маяковского это было время иллюзий, которые быстро прошли. Стать рупором революции не вышло. Во многом это произошло из-за того, что Ленин к творчеству поэта относился резко отрицательно [25]. Так, на выход поэмы «150 000 000», изданной за государственный счет, Ленин отреагировал запиской:

«Как не стыдно голосовать за издание «150 000 000» в 5000 экз.?

Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10-ти и не более 1500 экз. для библиотек и чудаков. А Луначарского сечь за футуризм».