Забытый вальс - Энн Энрайт Страница 25

Кто-то его спугнул или что-то спугнуло. Пришлось мне пристраиваться в очередь, единственной женщине без пурпура и розового, и я запаниковала: предстоит расплачиваться кредиткой, на ней мое имя, потом придет чек. Нет надежнее противоядия от любви, чем досада.

Лабиринт, где невозможно найти номер. Миля по коридору, потом вверх на одном лифте, вниз на другом. Картинки на стенах под цвет ковра, омерзительные кремовые и красно-коричневые абстракции, словно все краски черпались из двух горшков — обитатели приюта постарались? Номер располагался в современной пристройке для сиделок, внутренним переходом соединенной с основным зданием. Представить себе, как по этому переходу идешь от безумия к обеду и вновь от обеда бредешь к бреду. Призраки сиделок, крадущихся с флакончиками спирта в белых карманах белых халатов на тайное свидание с врачом или санитаром или с красивым, печальным пациентом. Прошелестели пурпурные перья, дальнее эхо вопросило меня, почему я брожу на свободе в такой час, да еще в сапогах на шпильках.

Шон уже горбился у двери.

— Как ты быстро, — удивилась я.

— Быстро? — переспросил он.

Видимо, отыскать номер не составляло труда, если войти с улицы.

Мы бросились заниматься любовью, едва завидев кровать, а потом неторопливо обошли комнаты — нам достались семейные апартаменты с гостиной и встроенной кухней. Темное дерево, полосатые подушки. В такой обстановке Шон смотрелся иначе, более домашним и поношенным.

Я знала, что это конец. Я думаю, оба мы знали.

Днем мы поехали в Россес-Пойнт и целовались на пляже. Узкий кружок плоти губ, великий океан у Шона за спиной, и, когда он раскрывал рот, я как будто ныряла.

На обратном пути Шон свернул с прибрежного шоссе в ворота дома, перед которым стоял знак «Продается».

— Просто интересно, — пояснил он и двинулся по дорожке, припарковавшись посреди неизвестно чьей жизни, что текла в этом доме из восьмидесятых, с лужайкой, сбегающей к морю.

У них в саду имелся батут и отдельный гараж на две машины, который выглядел лучше, чем само жилище.

В окне замаячил силуэт женщины — хозяйка присматривалась к нам.

— Хочешь купить дом? — спросила я.

— Хочу ли я купить дом?

Вот еще одна его скверная привычка — отфутболивать мне почти все, что я говорю. «Перехватывал мяч» — так это у него называлось.

— Ты думаешь о покупке?

— Постоянно, любовь моя, — ответил он. — Везде и всегда.

Любовь моя.

Мы провели там пять долгих минут, а то и больше. Шон вылез из машины, подошел к тропинке между домом и гаражом, оценил вид на море. Затем вернулся к машине, пятясь, проверяя состояние водосточных труб.

— О’кей, — сказал он.

И мы оставили эту женщину с ее батутом, и с качелями, из-под которых давно уже не выкашивали траву, и с ее жизнью у моря.

Я без конца проверяла телефон. Никто не знал, куда я поехала, я была одинока, чуть ли не отрезана от мира. Мне постоянно воображался звонок — то от Конора, то с мобильного моей матери, но, когда я отвечу, в трубке послышится чужой голос. На самом деле никто не хватился, никто не соскучился по мне. Телефон молчал как убитый. Это Слайго творило свое недоброе колдовство, пока мы скользили покинутыми лощинами к плоской равнине между Бен-Балбеном и морем.

Возле озера Гленкар Шон процитировал Йейтса:

— О дитя, иди скорей в край озер и камышей. [21]

Мы припарковались у водопада, Шон отодвинул свое сиденье, и по тому, как вольно он раскинулся в кресле, я угадала, что он ждет от меня какой-то выходки, это его порадует, на фоне пышной природы, да еще под стихи, в его собственной роскошной машине. Да нет же, сказала я себе, не может быть. Не может этот мужчина рассчитывать, что я отсосу ему прямо здесь, средь бела дня, на общественной парковке. Кто бы он ни был.

Я открыла бардачок и глянула на диски.

— «Гиллимотс»! [22]Ты их слушаешь?

— Ага, — ответил он.

И слишком быстро погнал в отель, а там я тщетно попыталась соблазнить его по пути в душ, а он, столь же тщетно, — меня, когда я выходила из душа. Так и шло. Мы рискнули сходить в кафе, но там оказалось прескверно. Потом вернулись и поссорились. Я сидела на краю кровати и ревела, приговаривая:

— Почему ты так меня обижаешь?

Он не сразу ответил. Отошел к окну, отодвинул занавеску, уставился то ли на тьму за окном, то ли на собственное отражение во тьме. Уронил занавеску.

— Джина, — заговорил он медленно, будто разъясняя то, что и сам далеко не сразу понял. — Мы же совсем друг друга не знаем.

Что не помешало нам вести себя так, словно мы очень даже знали. У нас для этого было целых четыре комнаты. Я могла стучать ящиками в кухне, а он откашливаться, сидя на кровати и разуваясь. Я могла присесть с бокалом вина за стол, а он — у меня за спиной развернуть газету на диване. Он мог стоять у окна спальни, озирая парковку, а я тем временем нажимала кнопки дистанционного пульта, перескакивая с канала на канал. Мы вели себя так, словно имели права друг на друга, словно были по-настоящему близки. Но мы лишь разыгрывали роли, и я это понимала. Сидели мы или стояли, прислонившись к стене, встречались глазами или отводили взгляд, наши перемещения по гостиной, спальне, ванной, холлу, а потом, в постели, возня с подушками и одеялом, решение придвинуться или отвернуться — все, даже наше дыхание, было напоказ.

И лишь в темноте что-то стронулось.

Шон сказал, что его брак невыносим. Не кончен, только «невыносим».

— Ты себе и представить не можешь.

Мне вспомнилось, как его дочь, сидя на полу детской, сказала дословно ту же фразу. «Вы себе и представить не можете». С чем только мне не приходится мириться.

Но мы не стали говорить о дочери, а когда я попыталась заговорить о Коноре, и это вышло некстати.

Об Эйлин мы говорили. Еще как говорили. Мы все время говорили о его жене, потому что когда воруешь любовь, нужно знать, у кого ты ее воруешь.

— Ты не понимаешь, — твердил Шон, но я очень даже понимала: его жена, так или иначе, не годится, деться от нее некуда. По правде говоря, я была сыта по горло его женой, которая вечно каким-то образом оказывалась тут. К тому же в глубине души я заподозрила, что Эйлин — вполне симпатичная тетка и ничего такого ужасного в ней нет. — Она просто… Ну, понимаешь…

— Да-да, понимаю.

На том и закончили. Мы поиграли в любовь и в нелюбовь, и даже секс, когда до него все-таки дошло, не слишком удался. Утром мы упаковали вещи и уехали.