Короткометражные чувства - Наталья Рубанова Страница 25

Как-то зашел ко мне Йохан Палыч. Сел на табурет (который я, заметим, в прошлогодний снег с балкона…) и сидит. Смотрит. Натурально. Натурально так, говорю, сидит-смотрит. Как растужиться? Не могу-у: «Тя-потя-вытя-не мо…» — кхэ-кхэ…

— Ты чего, Каналья Муровна, время теряешь? — Йохан Палыч всегда проглатывал первое «а» в моем отчестве, но я не обижалась: заезженная хрестоматиями привычкнутость — увы — оказывалась и вправду дана (помнишь, старче? «Дано: треугольник АВС…» — впрочем, не морщинь носок), уж не знаю только, насколько «свыше».

— Почему это теряю? — я сделала вид, будто возмутилась, хотя, конечно, понимала: Йохан Палыч прав.

А прав он всегда, и ныне и присно, во все адовы веки, поэтому, застав меня за снятием собственной кожи и сегодня — меня! полуразобранную, кхэ-кхэ, избушку! на вовсе даже не курьих ногах! — имел полное право не церемониться: вот и двинул. Легко. Классично. Профи! В глаз, кхэ-кхэ, миндалевидной — а что делать, если повезло? — формы. Я зажмурилась и коснулась нового синяка, но тут же отдернула руку, испугавшись, что Йохан Палыч и ее ампутирует, благо, опыт удаления различного ливера — в том числе сердц, сердец, сердечек — у него имелся, а я не знала, станет ли он переходить к конечностям; в общем, береженого б. бережет. Так рука моя — мясо на костях — и опустилась на кровоточащее нечто, не так давно из последних сил претворявшееся коленкой, хотя на самом деле… на са…

— Помнишь, Каналья Муровна, какой день сего дня? — нахмурился Йохан Палыч, подливая себе Hennesey, купленный мною вчера на последние разменянные $: фри-лансером не оплатинишься — не опалладишься (озолотиться же представлялось по меньшей мере дурным тоном), впрочем, на не самый плохой коньяк хватало, а ела я, кхэ-кхэ… Ела ли я?..

— 14-е февраля, — из горла моего выкатился хриплый звук, похожий на театрально сдавленный крик, да только актриса из меня была никакая. Худая.

— 14-е. А в каком году? Отвечай! — Йохан Палыч нахмурился еще сильнее.

— В смысле… в каком смысле, «в каком году»? — я сделала вид, будто не поняла вопроса, и на всякий случай окончательно содрала кожу со второй коленки: трогательная лужица крови, образовавшаяся под стулом, казалось, разжалобит Гостя, но не тут-то было.

— В том смысле, что Историю знать надо. Негоже такие вещи не помнить!

«Так-так, не отмазаться, — судорожно думала я. — Не отвертеться!».

— 269 год… Клавдий Второй запрещает солдатам жениться… Молодой священник, тайно венчающий влюбленных…

— Как ты могла! — неодобрительно качает головой Йохан Палыч и неожиданно испаряется. — Как ты могла довести его до этого!

…Его-о?! Кхэ-кхэ. Кхэ-кхэ! Кхэ-кхэ-э-э-э!! Я наливаю еще Hennessey: напиток этот не должно пить из маленькой тары — вот и не пью. «А вот и не должна! А вот и никому! А вот и ничего!» — я показываю себе язык, и мне кажется, будто Йохан Палыч не более чем б. горячка. Бе-лоч-ка. Да и какой, к ангелам, Йохан Палыч, кто он вообще такой? Какой, йоп ë papa, 269 год? Да мне просто хотят навязать комплекс. Вины, вины! А ты что подумал, старче? (Еще тот — между двумя четырехзначными датами через тире — комплекс!). Неужели они все думают, будто меня так легко согнуть в три погибели, привязать к порткам, указать «место»? Что им надобно от меня, старче? Погадай — позолочу твой левый Parker!..

Чем больше напитка вмещается в мой желудок, тем лучше я себя чувствую; чем лучше я себя чувствую, тем быстрей несут меня ноги на свет не Тот, но Этот, и на Этом Самом Свете Йохан Палыч и говорит:

— По сухому закону полагается пить только сухое вино. Ты же пьешь Hennessey, — за это и попала в Больничку.

А в Больничке: коридор зеркальный, полы стеклянные, просто-ор! Ори$ тысяча девятьсот девяноста неважный… Пожалуй, мне бы даже хотелось, чтоб она, Больничка, оказалась поменьше, но не тут-то было: ежедневное, ежечасное, ежесекундное пополнение новыми разлюблёнными, увы, не предполагало камерности. В огромном коридоре без конца и начала размещались М и Ж самых разных фасонов, расцветок и в таких количествах, что я поначалу опешила, а потом заплакала, за что, впрочем, тут же схлопотала от Йохана Палыча:

— Ты должна стенографировать! Тебя взяли сюда для Истории!

О, как пафосно говорил он, как долго! Я же, об Истории ни сном ни духом, поглядывая на разлюблённых, примеряла на себя их наряды один за другим и стремительно старела. Сначала мне стукнуло столько-то, потом столько-то и еще, столько-то и еще-еще, столько-то и еще-еще-еще, а когда поняла, что до кабинета Йоахана Палыча одной с этим «еще» уж не доковылять, согнулась крючком, да и села от беспомощности на холодный пол, по-старушечьи захныкав так жалобно, так жалобно, что и сказать нельзя.

— Опс-топс-перевертопс: этот стон у нас песней зовется?! Превратиться за какое-то мгновение в девяностолетнюю шлюху из вполне свежей алкоголички! Из начинающей алкоголички!.. Как ты умудрилась? Как посмела? Неужели тебе мало?..

— Мало, — ответила старушечья часть меня. — Мне всю жизнь нужна была любовь, а не иллюзия. Слишком долго ждала того, чт…

— Клинический случай, — махнул ногой Йохан Палыч, перебив меня, конечно же, на самом трогательном, самом-самом… — Пушной зверь песец.

— Мэй би, — сказала вторая, не старушечья, моя часть. — Мэй б…

Но Йохан Палыч опять перебил, хотя это не играло уже никакой роли: о, как страшно мне на самом деле стало в тот миг, как неимоверно тоскливо! Слова эти, впрочем — «страшно», «тоскливо», — никогда не передадут и сотой доли того обыкновенного отчаяния, которое довелось мне испытать. В полный рост! Впрочем, меня уже «подковали»: и я била до искр копытами, а потом бежала по волнам до изнеможения так, что самая высокая вода обходила стороной, посмеиваясь надо мной уродливым знанием того, во что превратится скорехонько красота новоиспеченной утопленницы, а уж совсем «потом» парила в небе, но с непривычки быстро выбилась из сил, и…