Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов Страница 25

– Ты, Юра, разумеется, можешь приводить к нам своих друзей. Я ведь давно предложил тебе рассматривать этот дом как свой собственный, а нас – как твою вторую семью. Но советую тебе, чтобы не было в дальнейшем разочарований, не все рассказы и намеки твоих сверстников принимать за чистую монету. Лучше сразу дели все надвое, а то и на двадцать два. Просеивай информацию, развивай наблюдательность, анализируй, тактично проверяй, не теряя уважения к… собеседнику. Делай выводы. Это основы дипломатии, молодой человек, – мягко улыбался Михаил Муратович. – То есть что я хочу сказать? Хочу напомнить тебе о специфике того учебного заведения, в которое ты поступил. Дипломатия (я бы в данном случае взял это слово в кавычки), дипломатия, Юра, не всегда, к сожалению, в лучшем своем проявлении, вошла в плоть и кровь тех милых и талантливых детей, которые нынче учатся рядом с тобою. Ты, Юра, в некотором роде белая ворона в коллективе вашей школы. В потенциале это не слишком хорошо, но, к счастью, как я вижу, только в потенциале. Будь ты менее цельной и менее обаятельной личностью (о, не смущайся, умей ценить себя!), случилось бы – что? Испытание на разрыв. Не происходило ли с тобой каких-нибудь досадных неприятностей? Таких, что случаются с новенькими в детских или подростковых коллективах? Не дразнили, не провоцировали? Не было ли злых розыгрышей? Нет? Значит, я оцениваю тебя совершенно верно, значит, я не ошибся в тебе, Юра. Я доволен тобой, ты заслуживаешь уважения. Да! Так о чем мы? О твоем друге… ммм?

– О Викторе, – правильно расценил заминку в речи Михаила Муратовича Юра. – Его зовут Виктор Южин.

– Виктор Южин… Южин… Не припомню что-то Южиных в числе… хмм… в числе тех, на круг которых туманно намекает твой приятель. Впрочем, и я далеко не всеведущ, в этой области сплошные тайны, строгая конспирация, камуфляж самых обыденных вещей, и все может быть, – с деланной важностью кивал Михаил Муратович и внутренне улыбался, понимая, как замирает сердце у Юры, якобы приобщаемого к государственным тайнам. – Но,– продолжал он, – вот в чем дело, Юра: если применить тот самый способ оценки, о котором я говорил… Вернее, не оценки, а объективизации… Тебе знакомо это понятие? Отлично. Так вот, если наблюдать, сопоставлять, анализировать, хотя бы и с твоих слов, поведение и высказывания Виктора Южина, то получаем мы юношу несколько изломанного, с запросами высокими, но нереализуемыми на его уровне. Он, видишь ли, – в рамках (как и все мы! Как и все мы!), но внушил себе отчего-то, что эти рамки ему тесны. Человек обыкновенный, жаждущий стать или просто выглядеть необыкновенным. Обычное дело, подростковая болезнь. Пожелаем ему переболеть. Да. Хорошо, если я не заблуждаюсь… Что же касается его родителей, то думаю, мы не ошибемся, если предположим, что они представляют нашу родину в такой стране, где условия жизни не способствуют нормальному развитию и здоровью ребенка. Нет учителей, сотрудники миссии живут чуть ли не в палатках за колючим ограждением и… прочие прелести. Полевая дипломатия, так сказать, черная работа, которую я сравнил бы с прокладыванием просеки для будущей магистрали. И будет ли еще эта магистраль, и не зарастет ли просека, большой вопрос. Никакого блеска, одним словом, никакой славы. Боюсь, Виктор Южин считает своих родителей неудачниками, и весьма вероятно, он прав. Но не будем судить, это было бы неверно. Поэтому приглашай-ка своего друга в гости, Юра.

– Спасибо, дядя Миша! Он будет рад познакомиться, – воодушевился Юра, который думал, что после такой пространной речи ему посоветуют хорошо подумать, прежде чем с кем-то водиться.

– Да за что же спасибо, милый?! – ухмыльнулся Михаил Муратович и потрепал Юру по плечу. – Совершенно не за что. Твои друзья – мои друзья. А ты как думал? Просто на друзей надо смотреть открытыми глазами.

Но Юре-то как раз показалось, что Михаил Муратович усиленно прищуривается, чтобы лучше видеть, и даже пользуется скрытым микроскопом, препарирует тонкой иголочкой, выискивая драгоценные крупинки, могущие стать полезными лично ему, Михаилу Муратовичу Мистулову. Впечатление было неприятным, но вскоре рассеялось, слишком уважаем был Юрой Михаил Муратович. И после ноябрьского парада на Красной площади, после праздничной демонстрации, в которой в обязательном порядке участвовали старшеклассники интерната, Юра явился к Мистуловым в компании с Виктором.

* * *

Праздник в этом году не слишком удался, и отмечали его в тесном семейном кругу. Михаил Муратович был по обыкновению снисходителен и доброжелателен, но меланхоличен и стал почти скорбен – философически скорбен – после нескольких рюмок коньяку. Что-то, должно быть, не ладилось в сложных его делах, в изысканных его манипуляциях. Но никого он не намерен был посвящать в свои ошибки и промахи и противостоял собственным пасмурным настроениям, увиливая от полных сочувствия расспросов Елены Львовны, беседуя и поучая.

– Не принимайте во внимание мой кислый вид, дети и Леночка, – призывал Михаил Муратович и накрывал ладонью руку обеспокоенной жены. – Устал всего лишь. Устал и разочарован кое в чем. Бывает. Вас это ни в коем случает не должно касаться. Черная полоса. Пройдет.

– Но, Миша… – возражала Елена Львовна. – Я бы хотела…

– Еще коньяку? – подмигивал Михаил Муратович, уклоняясь от объяснений. – Сейчас, дорогая! – И провозглашал торжественно: – С праздником! Да минуют нас впредь черные полосы!

– Полосы! – кривила рот Ритуся, прилетевшая в семейное гнездо на Котельнической не столько в связи с праздником, сколько по причине очередного финансового краха. – Полосы! Счастливый папа! Черные полосы у него! А у кого-то вся жизнь – и сон, и явь – мрак беспросветный, и единственная белая полоса в этом мраке – раскрученный рулон туалетной бумаги.

– Ритуся! – разводила руками и поднимала брови Елена Львовна, смущенно поглядывая в сторону Виктора, чужого в семейном кругу.

– Ха! Браво, Ритуся! – мрачно ликовал Михаил Муратович. – Леночка, барыня моя, не верю, что тебя так уж шокирует Риткин цинизм. И ты знаешь, в ее наглом (наглом, поскольку в присутствии родителей) заявлении есть нечто. Есть нечто, чему поаплодировали бы не только киники (или циники, если вам угодно), но и позитивисты аж восемнадцатого века, кабы была у них туалетная бумага в рулонах. Только задумайтесь, что может быть положительнее и определеннее, чем… гхмм!.. Простите, зарапортовался. Не к столу. А все коньячок-с! А вам пример, дети, – не злоупотребляйте! Лучше нарзан, боржоми за неимением виши. А тебе, Ритуся, особенно этого пожелаю. А то все спиртное… И этот твой вредный дым… Ты не смущайся, что я выговариваю. Любя! Любя! И все у нас здесь свои…

Не зря, не зря Михаил Муратович винил коньячок! Будь он трезв и собран, никогда не позволил бы себе публичных проповедей, компрометирующих дочь. В хмельном расслаблении он забыл, что не все за столом были своими, и Ритуся, которой отцовы проповеди были, в общем-то, что с гуся вода, не преминула, однако, огрызнуться, потешить дурной свой нрав:

– Все свои, папа?! Такая идиллия! Все свои! Особенно эти двое, – наставила она свой острый подбородок на мальчиков. – А из этих двоих особенно мне близок вот тот тоскующий красавчик с картины Врубеля. Неужели вы его не узнали? Приглядитесь! Мутер, неужели не видишь?