Пасадена - Дэвид Эберсхоф Страница 25

«Чудачка, — подумал он, — да еще и врушка к тому же». Когда дрова только разгораются, от них начинает идти белый дымок; так и от нее шел какой-то предупреждающий сигнал. Но даже и теперь Брудер не мог отпустить ее руку. Дорога с фронта домой заняла несколько месяцев, Брудер тащил на себе рюкзак Дитера, набитый листами жести, а Дитер без умолку рассказывал о дочери, как будто она была не человеком, а принцессой из сказки. «Она родилась под самый Новый год, — говорил Дитер, — а глаза у нее были то черные, то синие». Когда до «Гнездовья кондора» осталось несколько дней пути, Дитер сказал: «Считай, что я тебя предупредил, мой молодой друг. Ее сердце принадлежит только ей». Брудер тогда ответил: «И мое тоже». Путь был долгий, и Дитер успел рассказать Брудеру об Эдмунде и даже признался, что Эдмунд вышел совсем не таким, каким он хотел бы его видеть. Брудер сильно промахнулся: однажды вечером, когда они с Эдмундом улеглись по кроватям, он сказал ему об этом, и Эдмунд ответил: «Ты еще пожалеешь, что приехал в "Гнездовье кондора"».

И вот теперь, сидя с Линдой на скамейке, Брудер сказал:

— Линда, ты ведь понимаешь, что Эдмунд и я — враги.

— О чем это ты?

— Мы деремся.

— Деретесь? Из-за чего?

— Из-за Линды. Ты что, не понимаешь разве?

У стойки с водой дела совсем не шли. Шарлотта перегнулась через нее, чтобы лучше слышать, и спросила на всякий случай:

— Еще воды налить?

Разговор между тем продолжался.

— Где же папа нашел тебя? — спросила Линда.

— А почему ты у него не спросишь?

— Спрашивала уже.

— И что он?

— Сказал — ты когда-нибудь сам расскажешь.

В профиле Брудера было что-то хрупкое — горбинка носа, загнутые, как опахала, ресницы, синяя жилка на виске под шрамом. Он стоял, поставив ногу на скамейку, опершись грудью на колено, и эта его тяжесть тронула что-то в душе Линды. Брюки его чуть натянулись на бедрах. Под тканью кармана она видела очертание ножа, он стоял совершенно неподвижно, а минеральная вода журчала и журчала себе по «Апельсину». Шарлотта накрутила на палец локон, прикусила карандаш и стала прикидывать, что написать в следующей колонке. Линда подумала немного и спросила Брудера:

— Ты к нам насовсем?

Он ответил, что еще не знает, и на следующее же утро, не мешкая, принялся за постройку собственного дома на самом краю «Гнездовья кондора»; теперь он вставал с рассветом и шел расчищать небольшой заросший участок.

После обеда Линда приходила к нему, бегала за маленькой ящерицей, ловко хватала ее за хвост, забиралась на перечное дерево, зацепившись ногами за ветку, свисала с нее вниз головой, не выпуская ящерицы из рук, и следила, как Брудер ровняет землю. Что-то в нем становилось ей ясным; она не могла бы сказать, что именно, кровь приливала ей к лицу, и она поняла, что поймет его не скоро — может быть, лишь через несколько лет.

— Почему ты решил поселиться так далеко? Отсюда даже океана не видно! — крикнула Линда, выпустила ящерицу, и та сразу же юркнула в расщелину.

Она подтянулась на руках, с удовольствием почувствовав силу мускулов на предплечьях; Эдмунд объяснил ей, что они называются трицепсами, когда показывал картинку в анатомическом атласе, и смущался больше, чем она. Спрыгнув на землю, Линда отряхнула свою скучную серую юбку, сшитую из отреза, который Эдмунд купил на деньги, вырученные от продажи сотни фунтов лука.

Брудер принялся разбирать дерево, которое ему прислали со склада Вельтмеера. Линда никак не могла взять в толк, что можно соорудить всего из нескольких досок. Что у него выйдет — единственная комната под жестяной крышей? Да еще с выходом на северный склон, куда по вечерам падает невеселая тень? По лицу его было видно, как он сосредоточен на том, что делает. Точно Линда не была уверена, но ей показалось, что брови у него сведены болью. Но тут она ошибалась. Он всего-навсего хотел пожить один; он желал этого с самой юности, с ночей в дортуаре, где вместе с ним спали сорок сопящих, вонючих мальчишек, насквозь пропахшим потом и то похрапывавших, то пускавших ветры. Когда Брудер был подростком и мальчишку-рассыльного убила глыба льда, он упорно молчал несколько лет. Миссис Баннинг с чего-то взяла, что он очень опасен, и перевела его спать в курятник. Его счастью не было предела — там он был совсем один и спокойно спал на перевернутых ящиках; никто ему не мешал, и только перья шевелились от его дыхания. В курятнике пахло птицей, всю ночь квохтали и возились куры, но Брудер не обращал на это никакого внимания — там его никто не трогал, никто не приставал с расспросами и не плевал в душу.

Линда не разбиралась до конца во всех этих тонкостях и просто предложила Брудеру свою помощь в постройке дома. Прищурив глаза, он мерил бечевкой доски, вытесанные из дугласовой пихты; приподнимая плечи, как крылья, укладывал в фундамент кирпичи; стены его дома поднимались неровно, как будто хозяин задумал, что жилье его должно выйти жалким и неуклюжим. Тогда, в конце весны тысяча девятьсот девятнадцатого года, Линда узнала, что в ее силах построить и крошечный дом, и огромную любовь; ей невозможно хотелось рискнуть всем ради наслаждения и сердечной страсти. Свое безудержное желание она никак не могла высказать, но это чувство, очень глубокое, очень сильное, охватило ее всю, и она опять предложила себя Брудеру в помощники. В этот раз он не стал отказывать, и ее киянка — киянка Дитера — начала стучать по крыше, покрывая ее жестью, и целый месяц в ладони Линды глубоко впивались жесткие хвойные занозы.

Эдмунд прозвал его «Домом стервятника». Он говорил, что это название пришло ему на ум, когда он увидел, как над луковым полем в сторону занятых стройкой Брудера и Линды пролетела эта птица.

— Огромные крылья, футов десять в размахе! Красивее в небе ничего нет! Он несся над полем, кого-то высматривал, а голова такая лысая, страшная! Кондоров становится все меньше и меньше, и никто не может понять почему. Маргарита говорит, их Господь к себе забирает, отец — «Так им и надо», а когда я спросил маму, она ответила, что когда-нибудь мы и сами поймем. И вот представляешь — один взял и прилетел, как раз когда вы с Брудером достраивали его хибару! Даже непонятно, откуда он взялся. Помнишь, Линда, их тут целые стаи летали, когда мы были еще маленькие? Помнишь, как мы с тобой по целым дням в небо смотрели? А как мы их пугали на старой речке? Там валялся дохлый олень, и они выклевывали его кишки, помнишь? Ты, может, и не обратила внимания, но после того, как отец вернулся домой, мы с тобой больше ни одного не видели. И тут на тебе — летит прямо над вами с Брудером! — говорил он.

Слушая Эдмунда, Линда в первый раз заметила, что он может быть и жестким: в уголках его глаз залегли морщинки; на руках обозначились костяшки пальцев, как будто он собрался сложить их в кулак.

— Я сначала подумал, это Брудер всех кондоров распугал, но ведь это чепуха, правда? Как бы он это сделал, а, Линда? Вы там возились, гремели, с полными ртами гвоздей жарились на солнце, и вам было совсем некогда поднять глаза, а то бы вы увидели, какой красавец летит прямо над вами! Помнишь, как они целыми стаями носились над океаном и кидались с огромной высоты прямо в воду? Ну неужели не помнишь, Линда? Такие жирные, большие — поднимались прямо вверх над утесом и падали, а потом, в самый последний момент, ловили восходящий поток и снова поднимались, и снова падали в горы, если замечали мертвого лося или антилопу. Ты никогда не задумывалась, куда подевались эти птицы? Разве ты не замечаешь, как все меняется, Линда? — не умолкал Эдмунд.