Мандариновый год - Галина Щербакова Страница 25

Алексей Николаевич пришел молча. Он не кричал на нее, не топал ногами. Он так тихо мыл руки, самой тоненькой струей воды, что она выключила на кухне радио, чтобы слышать его почти бесшумный плеск. Он прошел в кабинет и лег, но лег не так, как ложился обычно, по-хозяйски бухаясь на подушки, и тогда всегда звякала одна из его железок. Нет, на этот раз он лег так тихо, как будто в нем не было веса.

И этот бесшумный, невесомый мужчина был настолько нестрашен и настолько безопасен в будущем, что у Анны растопился комок, и она, даже не ожидая от себя такого, запела.

…Когда-то давным-давно у нее был неплохой голос, а по нынешним микрофонным временам просто хороший. Она запевала в институтском хоре, выступала и с отдельными номерами. Она слушает сейчас многочисленные ансамбли и просто в ужас приходит от безголосости поющих в нем девочек. Ее выводит из себя как они стоят, покачиваясь, и только открывают рот, чтоб в одном-единственном месте вступить по-настоящему, снять одну-единственную музыкальную фразу, на большее их не хватает. У нынешней песни нет голоса. Так считала Анна. И именно с ее точкой зрения считалась даже Ленка, потому что сама она в свои «хорошие минуты» могла показать, как бы можно было это спеть. В такой момент она становилась молодой, красивой, одухотворенной, и однажды в нее такую влюбился один человек из случайной компании. Никто об этой его любви не знал, а Анна в первую очередь, просто увидел мужчина поющую прекрасную женщину и понял, что все остальные гроша ломаного рядом с ней не стоят, и носил этот Аннин образ много, много лет. Что бы ему об этом сказать Анне? Но так как он не сказал, то к этой истории он имеет отношение только как деталь, дающая представление о том, как хороша могла быть женщина, если бы ей вовремя об этом сказали.

Анна пела в кухне какую-то немудрящую мелодию, пела и успокаивалась. Пока все ее ходы были, на ее взгляд, и разумны, и правильны. Алексей не стал кричать, как кричал тогда, когда все началось из-за полов. С ним, видимо, побеседовали, и он испугался, что совершенно естественно. Что бы там ни говорили о том, что теперь в эти дела не вмешиваются, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя.

Вот так подумала Анна и даже представила себе, как через какое-то время шутливо скажет об этом Алексею. «Эта мудрость, – пошутит она, – на все случаи жизни годится и на наш сгодилась тоже». Мирное завершение всей истории казалось ей не просто возможным – неизбежным. Не пойдет Алексей ни на какую конфронтацию, не такой он человек, и она перестала петь и прислушалась к невесомому бесшумному мужу. В кабинете было тихо. И тогда Анна взяла тряпку для пыли и смело пошла, мурлыкая что-то под нос. Алексей лежал на боку, подложив под голову руки. Он закрыл глаза, когда вошла Анна, – вот и вся реакция. Никаких «уйди», «не заходи», «не трогай». Она вытерла пыль на письменном столе, подоконнике, журнальном столике. Следующим в этом обычном ритуальном действе были «погремушки» на стене. Обычно она становилась прямо ногами на диван и вытирала их, но не станешь же это делать при лежащем муже? Она потопталась и пошла к двери, но на секунду задержалась.

– Тебе нехорошо? – спросила она.

Алексей не ответил. Собственно, ответа она и не ждала, но было что-то в позе мужа такое жалкое и беззащитное, что хотелось чем-то ему помочь, что-то для него сделать. Что она, зверь какой-то? А то, что он промолчал, тоже естественно и понятно, ему предстоит вернуться из этого путешествия, которое Анна тут же, на пороге кабинета, с ходу окрестила: «обмен жены». Анна удивлялась этой своей способности сразу придумывать определения и иронизировать. Это прекрасное качество в той ситуации, в которую она попала. Правда, тут же вспомнилось, как она рвала кофточку и бросалась стаканом. Ну что ж, она женщина, значит, может быть в чем-то и непоследовательной.

Очень легко и просто подумалось и о том, как объяснить все в учительской. Элементарно. Эта инспекторша довела ее до психоза, сказала ей про ее вид, задела за самое женское, ну вот именно оно – женское – в ней и прорвалось. То, что когда-то показалось в отношениях с Алексеем, выросло до размеров угрожающей реальности, она и бухнулась в истерику. Но все равно она благодарна всем, всем, всем за участие и за звонок. Там, в парткоме, тоже, конечно, не идиоты, никакой истории из этого не сделали, а с Алексеем поговорили, чтоб был осторожен с разными разведенными дамами. «Знаете, какие они там лихие, в мире газет и журналов? На ходу подметки рвут». Анна настраивала себя на хорошее. Всегда надо так: что сам выработаешь, в том и будешь жить. Она и в школе такая – спокойная и невозмутимая. И генерирует такую же обстановку в классе, а все спрашивают: как у вас получается, как получается? Очень просто. Ничего не будет плохого, если ты настроишь нервы, все мысли на то, что плохого не будет. И, наоборот, беду можно накликать одним опасением, что она придет. Ты о ней подумал – как позвал, она и явилась к тебе званая. Анна и Ленке с детских лет повторяет: не думай о плохом, не думай о плохом.

Сейчас, выйдя из кабинета, Анна даже пожалела Алексея в его какой-то утробной позе. Что ни говори, мужики – народ беспомощный. И слава Богу! Может, именно это их качество и создает какое-никакое равновесие в мире. А так бы уже давно была война или еще какое-нибудь безобразие. Спокойно и надежно для человечества, когда они вот так, скрючившись, лежат на диванах под своими игрушками. Но в том, что так лихо, цитатно философствовала Анна, было нечто, что тем не менее начинало ее тревожить. Пока она усиленно думает о хорошем – все в порядке. Стоит же на секунду отвлечься – и будто что-то в ней вспыхивает и начинает болеть, болеть… Нет, надо во всей этой истории ставить точку, ощутимую, окончательную… Придет Ленка, она возьмет ее за руку. Они зайдут к Алексею и скажут: «Дорогой ты наш! Мы не с улицы. Мы твои жена и дочь… Не надо нас мучить… Давай все решим – раз и навсегда».

Но разве дождешься Ленки, когда она нужна? Противная стала девчонка, и, видимо, покуривает. Они все сейчас сигаретами балуются, но Анна к этому относится спокойно. К Ленке это не пристанет. Не будет ее Ленка ни курящей, ни пьющей, ни гулящей. Она побродит по краю всех жизненных соблазнов и уйдет в сторону. А то, что по краю походит, не страшно, а в чем-то, может, и полезно. Она, Анна, по краю не бродила, и такая в ней просыпалась временами тоска по чему-то неизведанному. Не такая, конечно, тоска, чтоб жить не хотелось или чтоб твоя собственная жизнь показалась никудышной, нет! Но вот иногда идет она по улице, а рядом затормозит машина и выйдет из нее женщина в каком-то неимоверном наряде и простучит мимо каблучками, а ты со своими пудовыми сумками-авоськами посмотришь ей вслед и станет тебе тошно. Ее, Аннина, бабушка-покойница говорила ей в детстве о счастливых людях: «Ай, никакого секрета… Они в детстве дерьмо ели». Вот и Анна провожала глазами этих ирреальных женщин нашего времени, без тяжелых сумок, без стрелок на колготках, без этого иссушающего мысль и плоть вопроса в глазах – где и почем, провожала и думала: в детстве они дерьмо ели. Почему-то это утешало. Успокаивало. Она вот не ела, и Ленка ее, увы, не ела тоже. Поэтому побродит, побродит Ленка по краю Греха и вернется в праведность, к сумкам, пеленкам, общественному транспорту… Правда, машину с отца она хотела стребовать… Не такая уж вздорная мысль… Надо будет, когда кончится вся эта история, взять и купить им машину. Влезть в долги, как все делают, и купить. И у Алексея будет дело, и Ленке будет приятно, и Анна выйдет когда-нибудь из машины и процокает мимо какой-нибудь замордованной тетки и станет для этой тетки минутной тоской по неизведанному благополучию. Это чувство надо испытать сейчас, пока машин еще мало… А то наделают скоро, как холодильников. Чем тогда люди будут гордиться? Анна ходила по комнате, искала дело. Не то чтоб его не было… И тетради непроверенные лежали, и белье в тазике кисло, и пуговицы кое-где надо было закрепить, потеряешь в автобусе за милу душу, но ничего не делалось, и вспыхивала, вспыхивала в ней тревога.