Дорогая буква Ю - Игорь Шестков Страница 25

А может, и нет. Программировать то пришлось только первую, исходную клетку. Дальше все пошло-поехало само (говорят биологи). Мы все потомки этой клетки, мы несем в себе ее свойства. И этим ограничиваем наши ментальные возможности. Наша жизнь возможна лишь в этой временно-пространственной нише. Между двумя ударами кометы.

…

Да, обычный ответ — мертвенное молчание, в котором слышится презрение к само-званцу, само-позванцу, само-писцу и отсебятнику. Не будь слишком строг, не трудись ставить меня на место! Доказывать, что русский писатель за границей — мертвый писатель. Быть мертвым не так уж плохо. Гораздо хуже — себя на родине чистить. От чекистского помета…

Я свое место в мире мертвых обжил и обустроил. Но упрямое само-позванство и само-посыланство берут свое — и я посылаю, упрямо посылаю электронные письма с того света в редакции света этого, жду сюрпризов… И получаю.

Дозвонился я до редакторши одного из престижных московских литературных журналов. Скверная, видимо, баба. Голос капризный, визгливый. Говорили мы минуты две. Только потому, что у меня протекция была. От доброго старого Бориса Х-ва. — Просто так она бы со мной и двух секунд не проговорила…

— Получили вы мои тексты?

— Да.

— Прочитали?

— Нет.

— Семь месяцев у вас лежат…

— Многие по десять лет ждут. И вообще — мы на компьютере не читаем!

— Почему не читаете?

— У нас компьютеров нет…

…

Позвонил мне главред журнала эмиграции «Другие берега», выходящего в Италии, господин Ободзинский. Он не стал мне петь песню «Эти глаза напротив», а сообщил, что моя проза одобрена редакцией к публикации в их журнале. Я помягчел, ободрился, пустил слюну.

Еще через несколько недель на интернетной странице «Других берегов» появились мои рассказы… Гордости моей не было пределов.

— Ага! — говорил я сам себе, — вот оно, новое! Пришло! Изменится моя никчемная жизнь. Напечатали! Да еще и такой огромный кусок! Не пропадет мой скорбный труд!

Начал я считать и пальцы загибать. Один экземпляр для мамы, второй для первой разведенной жены (чтобы знала, какого парня потеряла), третий для второй жены (чтобы оценила и прониклась), четвертый для близкого друга, который обиделся на мой отъезд и прекратил со мной отношения (знай, мол!), пятый для… Всего, для начала, заказал десять книжек журнала. И жду и жду.

Нетути. Звоню — глазам напротив. А они мне отвечают — наш журнал, извините, издание виртуальное, не бумажное… Вы, — говорит, — не поняли… Может быть, когда в будущем… Того… Напечатаем. И слышу я на другом конце звонкий девичий хохот. Вот так гундосых и учат, как говорили в застойное время.

Вы умеете сердиться! А я умею сердить. Ваши тексты из металла, зубам больно, мои из теста. Специально недопечённого.

Поймите, из меня критик или читатель, как из говна пуля. Застреваю на первых же словах, застреваю на согласованиях, читать мне больно, как языком по наждаку елозить.

Не люблю молочную московскую поэзию! Прокисает, когда на подоконник поставишь… На свет.

Я писал о хвостах образов, а у вас тут — их веснушки, родимые пятна и шрамы, шрамы… Страсти-мордасти. Высоко залетели!

Залезайте лучше под кожу, вы, певец сукровицы!

…

Почти две недели торчал в Иерусалиме. Фотографировал для выставки. Достали меня и спесивые евреи, и злые арабы. Пришел в ярость — написал на Золотых воротах (замурованных еще в седьмом веке) старого города короткое русское слово. Ничего умнее из себя выдавить не смог. Обратился так и к арабам, и к евреям, и к Мессии. Написал карандашом, мелко, чтобы Мессия все-таки не прочитал. Случайно.

…

Отлетев и погрузившись (эмиграция), теряешь дыхание, и ясный смысл в голове тухнет. Надо денек в барокамере посидеть, а то кислород в легких и в мозгах закипает.

Вы написали про Р. правильно. Отсутствие поэзии, этого прелого горького листа, который нам так дорог… Бездушие, мертвенность — хороших текстов. Трупный яд — концептов и других красивых слов, призванных морочить читателю голову. Точка, точка, запятая… Р., действительно, не грибница, а камень. Если страницу его текста потрясти, все словеса и буковки, как сухие муравьишки с нее слетят. Ни слезинки, ни жиринки не останется.

…

Тема моей жизни.

Бегство живого в потустороннее. В общество людей, ставших словами. Отторжение от группы. От коллектива. Вон из людского потока, из нормальности, из города, из страны, а потом и из реальности. Шаг в потустороннее.

Спрятаться в потустороннем. Убежать от рутины, от всепроникающей вульгарности вещей и людей. От их плотского запаха. Спрятаться в потустороннем, уйти, дать оставшимся возможность занять твое место, позволить их железным челюстям разгрызть кость реальности, вылакать кровь твоей современности. Скрыться в пустоту…

…

Текст П-ва демонстрирует симпатичный инфантилизм москвичей. Птолемеевское сознание. Он заставляет богов и духов крутиться вместе с Москвой, летать вокруг провинциальной звездочки, мчаться вместе с ней в бессмысленной пустоте вселенной. Нелепо приписывать нечто месту и времени. Суть существования — вечное ускользание. И от нашего места в пространстве и от нашего времени. И от богов, тщетно взывающих к нам из-за стенки аквариума…

…

О запахах. Вы большой мастер их описывать. Но их у вас слишком много. На одной странице я насчитал сорок. Этого ни один нос не выдержит. Запахи у вас живее людей. Как у Гоголя. Но Гоголь не разъясняет, оставляет абсурд висеть в воздухе. Когда ударился в разъяснения — пропал.

Ваши предложения меня изнасиловали, в них есть клацанье зубовное, отражение-повторение внутри зеркального шара и астматическое задыхание… Не может мысль из предложения выдраться. Застряла в словах.

«Т.» — книга чудовищная. Вполне оправдывающая свое безобразное название и ужасную обложку. Огромный розовый ком словесной пены. И трахают в ней не часто упоминаемых автором толстозадых женщин в розовом пеньюаре с кружавчиками, а читателя. Трахают бесконечными замечаниями, разъяснениями, пояснениями, немотивированными переходами, лишними подробностями, лишними именами, словами, словами… Нельзя так упиваться писательством. В павлина можно превратиться.

500 страниц текста разъяснений. Разъяснения, нотации, жалобы. Мотивации не поспевают за фантазиями, приходится привирать, пытаясь наверстать темп. От этого на и без того дряблой коже вашей прозы образуются складки и дырки.

Позиция рассказчика — над повествованием. Поэтому трудно сопереживать. Со-жевать. Co-сношать. С помоста не с руки. Диалоги не заостряются, позиции героев расплываются, яды и соблазны не действуют, отстраненная философия раздражает…

Не получилась многоголосица — ревнивый автор затыкает всем рот. Дублирует собственных героев. Размышляет сам с собой, распиная повествование на классических литературных схемах. Наворачивая бесчисленные завитушки, чтобы скрыть свой усталый образ.