Игра слов - Дмитрий Лекух Страница 25

И все это – на одной монотонной ноте.

Я мгновенно вспотел.

Понятно уже было, что добром все это хозяйство – уже совершенно точно не закончится.

Но попытаться – все равно стоило.

– Ты что, – делаю вид, что удивляюсь, – Ген? Заболел, что ли? Это же я, Джипсон. И Дашка. Ты что, совсем, что ли?

Удивительно, но он – кажется! – начинает успокаиваться, и безумие тихим ручейком постепенно вытекает из пустеющих темных глазниц.

Но тут – сдают нервы у Дашки.

– Пшел вон, – шипит Хиппуха. – Пшел вон отсюда, подонок мажористый! Пшел вон отсюда, мразь!

…Я всегда гордился своей реакцией.

Но тут – не успел.

Хорошо, что успел тот парень-азиат.

Матовый тусклый блеск зажатого рукой в красной бархатной куртке лезвия – и короткий удар другой руки, тесно обтянутой мягкой черной кожей.

Нож первым же ударом ему выбить, естественно, не удалось, но он дал мне секундную передышку, чтобы успеть собраться.

Я прыгнул.

Принимать нож на руку в те патриархальные, доармейские времена, меня еще никто не учил, – поэтому можно сказать – повезло.

Только кожу на левом предплечье чуть-чуть покарябал.

Совсем чуть-чуть.

Даже крови почти что не было.

Так, капельки выступили вдоль пореза.

И – все.

Вот, кстати, странно, – почти четверть века с того момента прошло, и жизнь меня била после этого: и не раз, и куда серьезнее, – а узкая белая полоска на загорелой коже левого предплечья – до сих пор сохранилась.

Вот и сейчас – сижу, рассматриваю.

Вспоминаю…

…А тогда азиат презрительно откинул ногой выбитую мною у Геныча финку и несколькими короткими, рубящими ударами, – погасил его уже окончательно.

Потом подошел, поднял нож и начал его рассматривать.

Я – тоже взглянул.

Клинок был красив той странной, завораживающей и соразмерной красотой, которой красивы все вещи, предназначенные исключительно для убийства.

Херово, думаю.

Он ведь именно убивать нас сюда шел, поэтому этой дрянью и накачивался.

Или хотя бы меня.

Нелегкое это дело, человеков резать, особенно если на трезвую-то голову, сами все понимаете.

Непростое.

На душе становится отчего-то непривычно муторно.

И даже хочется самую капельку проблеваться.

Первый раз, все-таки.

Ну, так то – на душе.

А вот на плече, напротив, сразу же принося облегчение, – неожиданно образуется узкая, прохладная ладошка:

– Спасибо вам обоим, Дим, – говорит. – Даже не знаю, как по-другому сказать. Понимаю, что этого мало. Чувствую, что надо какие-то слова правильные найти, а не получается. Только у меня еще одна просьба есть. Выкиньте эту мразь отсюда, пожалуйста…

И – кивает на потихоньку приходящего в чувство Геныча.

Остальных гостей, кстати, – как ветром сдуло.

Остались только мы с Хиппухой, парнишка-азиат и это, что-то мычащее и трясущее спутанными всклокоченными волосами, насмерть обдолбаное животное.

Это они, усмехаюсь про себя, – вовремя, конечно.

Слились отсюда, в смысле.

Красавцы.

И красавицы.

Первый закон стаи – не бросать своих.

Первый закон любой другой группы человеческих особей – каждый за себя, и «зачем мне чужие неприятности».

Вот почему лично я – до сих пор предпочитаю стаи.

Ага.

А эти – да ну их на фиг.

Потом ведь еще и звонить начнут.

«Беспокоиться».

Пошли все в жопу.

…Чтобы не разочаровываться в людях, нужно для начала как минимум научиться ими не очаровываться…

Азиат поднимает глаза на Дашку и отрицательно мотает головой.

– Нет, – говорит скупо. – Нельзя.

– Что нельзя?! – Дашка вот-вот сорвется на крик, и я успокоительно накрываю ее узкую ладошку, по-прежнему лежащую у меня на плече, своей грубой лопатой.

– Мразь эту выкидывать нельзя, – спокойно, чуть резковато, правда, говорит азиат. – Он сейчас в таком состоянии, что пройдет только до первого мента. А потом всех заложит, и они приедут в твою квартиру. Тебе это надо?

У него очень интересная манера говорить: будто сначала оценивает – стоит или нет выпускать каждое слово на волю.

Будто бы и не говорит.

А рубит.

Дашка в ответ со свистом выпускает воздух сквозь плотно сжатые зубы.

Потом – думает.

Взвешивает.

Потом кивает.

– Да, – соглашается. – Нельзя. А что делать? Он сейчас опять всех резать начнет…

Азиат переводит взгляд на меня, я смотрю ему в глаза.

Потом киваю.

Мы снимаем поясные ремни, вяжем ими этого психа, засовываем ему в пасть грязное кухонное вафельное полотенце и жестко фиксируем у батареи, чтобы, не дай бог, куда сдуру не уполз.

Вот придет в себя – тогда уж и выкинем.

Только поговорим перед этим.

Очень, я почему-то в этом уверен, – вдумчиво побеседуем.

А пока – надо подождать.

Часа, думаю, – эдак три-четыре, как минимум.

Хорошо еще, что азиат, похоже, как и я, – никуда особенно не торопится.

Нормальный парень, хоть и необычный какой-то.

Повезло…

…Дашка, пока мы размышляем, как получше зафиксировать этого обормота, сворачивает из папиросной бумаги чудовищных размеров джойнт, и мы выдвигаемся втроем на балкон, успокаивать раскаленные, как спираль в электрической плитке, и такие же оголенные нервы.

Делаем два круга по два напаса, Хиппуху бьет кашель, она машет рукой и возвращается в комнаты прибираться.

Дальше курим уже вдвоем.

– «Море» и «Дорогу» ты для Дашки писал? – неожиданно спрашивает азиат. – Хорошие песни…

Я немного теряюсь, потом задумываюсь.

– Нет, – наконец решаю, выпуская терпкий ароматный дым, и тоже закашливаясь. – Только слова. А музыка и душа – ее, Дашкины…

– Вот как?! – удивляется.

Молчим.

Курим.

Думаем.

– Я раньше ее песни слышал, – говорит, наконец. – Они совсем другие были. Неинтересные. Разве что Лорка…

Я жму плечами.