Мисс Вайоминг - Дуглас Коупленд Страница 24

Джон сдал алюминиевые банки и на вырученные деньги купил – и он не мог удержаться от смеха, делая это, – бурбон – дешевое пойло! Изумительно-сладкое и такое же упоительное и незатейливое, как тогда, когда он впервые попробовал его подростком.

В Фонтане, мертвом городе стальной индустрии в шестидесяти милях от побережья, Джон осуществил пророчество Айвана и украл с веревки сохнущее белье – форму сотрудника Единой Посылочной Службы, которая отлично на нем сидела. Он забрался в дом, взломав замок на хлипкой задней двери, принял душ, вымыл голову, побрился и надел свою новую униформу. Перед тем как уйти, он скатал старую одежду и спрятал ее на дворе.

Его новая одежда стала пропуском в приличный мир. В ней он мог появляться на людях практически где угодно почти без всяких мер предосторожности, несмотря на свое общее антисанитарное состояние. Это позволяло ему держаться непринужденно, теперь он не привлекал внимания и ни у кого не вызывал подозрений.

Джон не обзавелся приятелями, но, к своему удивлению, имел успех у нескольких женщин. Он ненавидел себя за эти приключения – и не столько из-за их пошлости, сколько потому, что подобные интрижки шли против правил, и это заставило его внезапно осознать, что у него есть правила, чего он уж никак не ожидал. Джон чувствовал себя нравственным, и это было новое ощущение. Может быть, все же дорога, в конце концов, так повлияла на него?

Его первая встреча была с женщиной лет двадцати девяти, а может, тридцати двух, нервозной и натянутой, как гитарная струна. Она читала «Архитектурный дайджест» в магазинчике при заправочной станции. Взгляды их встретились.

– Я бы сказал, что журнал опустился, – сказал Джон, – с тех пор как они сместили фокус с чистой архитектуры на дома звезд.

Из магазинчика они пошли к ней, она жила недалеко. Женщина пришла в неистовство и прямо завыла, когда увидела, что на Джоне нет нижнего белья. В ту ночь впервые за много недель он спал в нормальной постели, но быстренько смылся утром, когда женщина ушла на работу.

На следующую ночь он опять угодил в цель – на сей раз это оказалась взъерошенная пухлая молодая мамаша, прогуливавшая свое восьмимесячное чадо. Она тоже жила рядом и после физической нагрузки сразу дала Джону поесть: салат и мясные полуфабрикаты, которые он съел в полном молчании. Джон понял, что эта женщина и ее вопящий ребенок очень одиноки в этом мире. Он вдруг понял, что его форма одиночества – это роскошь, такая, которую выбирают и за которую платят, как за три недели сафари в Кении или за вишнево-красный «феррари». А настоящее одиночество – это не то, на что продавец выставил высокую цену. Настоящее одиночество душит и пахнет безнадежностью. Джон начал рассматривать свою собственную ситуацию как роскошное удовольствие. Единственный способ, каким можно облагородить свою ситуацию, – это пойти дальше, опуститься ниже, без оглядки погрузиться в жизнь дороги и научиться воспринимать более широкий диапазон человеческих чувств.

Женщина попросила Джона остаться на ночь, но он отказался, чтобы у нее не возникло к нему привязанности и она не чувствовала себя еще более одинокой, когда он уйдет.

В округе Риверсайд он сел на вагон-платформу, который довез его до Аризоны под бледным ночным небом. Платформа убаюкивающе покачивалась, и Джон дремал, время от времени просыпаясь и глядя на розовые каньоны и коралловые облака. На другом конце платформы ехал попутчик – Никто. Джон не предпринимал никаких усилий, чтобы завязать разговор. Среди людей по имени Никто существовал неписаный закон – не беспокоить друг друга, – и как же много было их повсюду! Как только Джон научился подмечать, что к чему, он стал видеть их везде. А раньше, точно так же как, глядя на пейзаж, перестаешь замечать телефонные столбы, Джон не замечал людей по имени Никто.

Никто отказывались от своих семей, детства, работы, любимых, своих навыков, имущества, привязанностей и надежд. Они все еще оставались людьми, но в них уже появлялось что-то звериное. После двух месяцев скитаний Джон тоже вполне мог назвать себя словом «Никто».

Он вспомнил, как разъезжал с Айваном в старом оранжевом 260-Z в дни учебы в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, – дни бессмысленных лекций, солнечного света, больших домов без мебели, с горами жареных цыплят и музыкой, которая отпечатывалась в мозгу, как проба на серебре. Как-то они возвращались с неудавшейся вечеринки – Лос-Анджелес раскинулся перед ними. Джон свернул на обочину, и Айван спросил его, что случилось. Джон молчал. Неожиданно для себя он увидел нечто большее, чем просто пейзаж.

– Эй, Джонни, проснись! Чего дурака валяешь?

– Айван, помолчи минуту. Посмотри на город.

– Посмотрел. Ну и что?

– Все это построили люди, Айван. Люди.

– Ладно, люди. Пусть.

Джон попытался объяснить Айвану, что до сих пор считал, что весь этот выстроенный мир просто существовал сам по себе. Но теперь он понял, что люди построили все это и ухаживали за всеми этими дорогами, так же как и за канализационными трубами, проложенными под каждым зданием, так же как и за проводами, которые несли электричество в фены, телевизоры и рентгеновские аппараты округа Лос-Анджелес. И этот новый взгляд позволил Джону понять, что он тоже может построить что-то грандиозное и выполнить какую-либо работу не хуже, чем кто-либо другой. Это было мгновенное озарение и осознание собственных сил.

Айван вроде бы понял. Но не совсем. Джон всегда оглядывался на этот момент как на мгновение, когда он стал «большим мыслителем».

Но сейчас, ночью, на платформе, Джон почувствовал себя маленьким, униженным человеком, который пришел посмотреть на дом, где жил в детстве, и увидел, что дом этот убогий и невзрачный.

Где-то в Аризоне поезд остановился, и Джон сошел с него.