Безумие  - Ринат Валиуллин Страница 24

Вы бывали когда-нибудь счастливы, нет, а жаль, я бы на вашем месте участвовал.

Уши погрязли в децибелах высоких голосов ведущих. Даже глаза заложило. По радио передавали классику. Я сомневался между Чайковским и Прокофьевым. Словно я был на кухне и выбирал из двух напитков. И, не найдя точный ответ, перекладывал ответственность на жену: «Чай или кофе?» Жены рядом не было. Были пассажиры, которые вышли из трамвая и переходили передо мною дорогу. Приятно было наблюдать, как в солнцем залитом городе, сквозь серый асфальт, словно весенние цветы, прорастали женственность и мужество. Они росли навстречу друг другу. Наконец, пешеходы кончились. Я включил первую и отпустил сцепление. Впереди меня ехала зелёная машина, цвета сочной травы, по форме напоминающая земноводное, на стекло был приклеен каблучок и во всю панораму телефон с объявлением: «Ищу мужчину, который ищет меня». Я приблизился к лягушке вплотную. Стоило только нажать на её антикрыло на багажнике, и она прыгнет сразу через несколько машин, вспомнил я бумажных лягушек, которых складывали из бумаги в детстве. Я, правда, склонен был только к самолётостроению, у меня даже кораблики не получились. «А если поцеловать, то может превратиться в прекрасную Василису или Свету, или Олю, в Шилу вряд ли, кишка тонка, у этой не хватит силёнок, лошадиных», – мелькнуло у меня в голове, когда я уже обгонял зелёное чудо, за рулём которого сидела милая девушка, настолько милая, что любому захотелось бы отстать, чтобы записать телефон.

* * *

Сестра удивляла своими успехами, после того как развелась. Развод словно сжёг в ней последнюю ступень, как у ракеты, придав ей космическое ускорение, и вывел на другую орбиту самостоятельной независимой жизни. Тина, так звали сестру, она сменила работу, потом основала свою, на которую она ходила по настроению. Словно настроение это было широким освещённым проспектом. Она наняла ещё несколько талантливых и способных ребят, готовых гореть за своё дело так же ярко.

В лесу пустынно, только дятел стучал в барабан, да ветер дул в дудук. Я смотрел в экран телевизора.

Крик ястреба, считавшего цыплят, считавшего, что здесь всё его: и это небо, и остальная дичь, рука, которая его кормила, с которой он как с Байконура стартовал, как на орбиту, да и владелец той руки, он тоже был его. Пусть даже это не рука была, а ветка, а хозяин – дерево. Он быстро ушёл в верховье голубого озера, на рыбалку, ловить на свой крючок того, кто клюнет. Нос был что надо.

Я снова вернулся к мысли о сестре. Почему-то вспомнил, как знакомые во всех нюансах рассказывали, как делали стерилизацию кошке. Сестра же мне ничего не сказала, две операции подряд и ни слова. Только улыбается тихо, будто всё хорошо, а у самой такая неуверенность в глазах. «Начинаешь думать за мужика, теряешь женственность». Выйди замуж и будь счастлива! А если не поможет, то разведись, снова почувствуешь себя счастливой. Конечно, такие женщины однолюбки, они всю жизнь будут любить тех, кто их бросил. Ведь им нужна была хоть какая-нибудь любовь, чтобы подняться. Я видел женщин, от которых ушли мужчины. Ни одна из них от этого не потеряла. Хотя муж её пытался вернуться. Да, только зачем нужен уже ей был такой, пастеризованный:

– Я тебе надоел?

– Ну, как тебе объяснить. Я тебя объелась, и больше не хочу.

«Конечно, она хотела. Она всё ещё любила его, но гордость-то её куда отселишь».

* * *

Со стены меня накрывало картой мира, словно казённым одеялом. С паутиной авиасообщений, в которой запутался сам мир. Карта темнела раскрытой пастью. Мир, сидел за моей спиной и норовил проглотить меня, пережевать, словно кит планктон, усвоить и систематизировать на элементы. Мне не хотелось быть просто пищей, средством, но больше всего мне не хотелось быть посредственностью, как бы та ни втягивала в свою среду. Однако, какой бы странной ни была среда, вторник её переплюнул, выдался откровенно рыжим. Вчера я встретил трёх знакомых, и все они были рыжими, не то чтобы им не везло в жизни, просто волосы их цвели по своим законам, больше всего меня порадовал самый первый из них – солнце. Он преследовал меня целый день, а потом ему надоело. Сегодня лил дождь. Я наблюдал, как тот полз по окну словно прозрачный червь, то ускользая куда-то под раму, то вновь появляясь из-под неё.

Студентки сидели молча, девочки смотрели на меня будто сейчас я должен был взлететь к звёздам, чтобы потом совершить плавную посадку с грузом гуманитарных знаний в их юные головы, забитые совсем другим любовным хламом. Головы были прекрасны на первый взгляд, на второй я чувствовал себя в театре Кабуки. Грим скрыл все эмоции, что там под ним? Мало кто знал, что там, под защитным слоем стратосферы, томилась мимика. Которая получила пожизненное за свою сухость, сидя в жирной маске, она вспоминала свою молодость, что ей ещё оставалось. Вечером приходили руки и выручали её на волю, потом массаж, снова маска, уже увлажняющая. Снова ночь, и так до бесконечности.

На занятия я брал с собой чай в термосе, это меня грело, не жена, конечно, но всё же. Пока я заваривал себе чай, в голове моей всё ещё сидел вчерашний итальянец, про которого вечером рассказывала Шила:

– Представляешь, завалился к нам в университет посреди занятия. Ярый поклонник Достоевского, этого ему вполне хватило, чтобы заправить себя высокой идеей и доехать до Питера на вело. Он доехал на велосипеде от Рима до Университетской набережной Санкт-Петербурга.

– Достоевский велик, – сказал итальянец, лицо его треснуло улыбкой, и из неё посыпались ровные белые зубы. – Мне очень хотелось пройтись по улицам города, где он жил. Вы счастливчики, вы можете дышать воздухом того же неба, которым дышал он.

– Он так и сказал? «Дышал небом».

– Да.

– Красиво чешет этот итальянец, может, это сам Данте?

– Не похож.

– Глядя на вдохновлённого нашим писателем велогонщика, захотелось перечитать Достоевского. Может, тоже на что-нибудь сподвигнет. Или взять и перечитать того же Данте и посмотреть, захочется ли сесть в седло и на двух колёсах рвануть во Флоренцию, – вставил свою реплику в рассказ жены Артур.

– Правда, потом итальянца начал охватывать голод. Чем больше он смотрел на красивых русских девушек, тем радостнее понимал, что приехал сюда не зря. После расставания образ человека стирается постепенно, здесь ситуация была обратная: после встречи с нашими красавицами их образы стали проявляться в его взгляде всё ярче и ярче. Ему захотелось в их тепло, в их уют. Он преданно, словно преданный дворовый cane italiano, побитый невзгодами и утомлённый дорогой, смотрел на наших студенток. «Cane» – это пёс, по-итальянски, – пояснила Шила.

– Я знаю. Канары отсюда.

– Но никто из них не был готов скоротать с ним этот вечер. Пришлось взять удар гостеприимства на себя. Я покормила нашего гонщика в студенческом кафе. Пицца пошла на ура, потом устроила его в общежитии для иностранных студентов. Всю дорогу он не переставал цитировать великого классика и извиняться за свой придорожный вид. Спросил, почему девушки в России такие холодные.