Бессонница - Евгений Рудашевский Страница 24

Проснувшись, обнаружил, что Сэм по-прежнему спит, а у меня затекла шея. Заметил, что по телевизору идёт другой фильм. Какой-то хоррор. С кровью, кишками и завывающими мертвецами. Значит, Сэм просыпался и менял диск. Фильм показался довольно забавным, но я так толком и не понял, что в нём происходит, так как не видел завязку, а включать его заново было бы глупо, потому что я видел середину. Несмотря ни на что, досмотрел фильм и уже под конец примерно догадался, что было в начале, а затем поставил ещё один диск.

Я даже не знал, который час. Была просто ночь. Бездонная и бесконечная. А я подумал, что готов вот так провести несколько недель и даже месяцев. Смотреть все эти фильмы, проваливаться в сон, просыпаться и думать, что скоро вернётся Эш…

Проснувшись в очередной раз, я невольно затаил дыхание. По телевизору шёл новый фильм. Должно быть, Сэм увидел синий экран, поставил следующий диск и даже не заметил, что я уже ставил этот диск раньше, и теперь в комнате опять мерцала та самая комедия, в которой одна из актрис показалась мне знакомой. Но, конечно, не это так поразило меня и заставило затаить дыхание. Я лежал на диване, а рядом со мной лежала Эшли. Точнее, она сидела на полу, но её голова и руки лежали возле моего живота, и сейчас, при свете торшера, я хорошо видел её лицо.

Боялся пошевелиться. Не хотел будить Эш. И только гадал, почему она так заснула. Подумал, что, когда Эш спит, лицо у неё почти такое же красивое, как и когда она улыбается. Безмятежное и очень родное. Не знаю, как сказать точнее. Я ещё долго рассматривал его, пытался описать – так, будто решил посвятить ему отдельное эссе, – но всякий раз сравнения приходили какие-то неуклюжие, а в голове возмущённо кричал Керуак: «Нет, нет и нет! Ты несёшь абсолютную чушь, романтическую ахинею в духе Вулфа!» И я подумал, что уж Вулф-то смог бы описать лицо Эшли, пусть даже на это ушёл бы десяток, а то и больше страниц, и он бы наверняка упомянул «пробуждение высокой музыки», «эпическую поэзию красоты и отдохновения», «птицу, пролетевшую сквозь её карие глаза и оставившую в них тень своих крыльев», и всё это, наверное, было бы очень поэтично и по-своему точно, и кто-нибудь обязательно восхитился бы музыкальностью его слога, но всё равно он бы не смог передать всего, что я чувствовал. Никто бы не смог. Может, это и к лучшему. Сформулировать и описать – значит отпустить, а я не хотел отпускать. Хотел сохранить в себе это чувство в его первозданном, обнажённом виде, не перетянутом ни словами, ни сравнениями. Я так тогда на диване и подумал – буквально, слово в слово, и мне это показалось бесконечно верным и даже романтичным, а сейчас, когда я всё это записываю, кажется безумно пошлым; даже не знаю, почему так получается.

Я бережно сдвинул руку – так, чтобы прикоснуться к Эшли, чтобы почувствовать её тепло, – и меня вновь окутала дымка сна. Я спал и слышал, как Крис Кристофферсон поёт своим твёрдым, но меланхоличным голосом: