Отступница - Уарда Саилло Страница 24

Инезгане славится своим большим базаром, прилавки которого раскинулись на многие тысячи квадратных метров западнее главной улицы. Издалека приезжают сюда люди на загруженных доверху грузовиках, чтобы продать овощи и фрукты и приобрести дешевую одежду. И до сих пор мы с сестрами ездим в Инезгане, если хотим купить по выгодной цене джеллабы для себя и поддельные футболки для наших сыновей. На базаре существуют три цены. Цена для берберов, цена для арабов и цена для туристов. Арабы платят за ту же самую вещь в два раза больше, чем берберы. Туристы платят еще на сто процентов больше, чем арабы.

Я терпеть не могу, когда торговцы пытаются всучить мне что-то по цене для арабов, потому что принимают меня за одну из арабских дурочек с севера страны.

— Извините, — говорю я тогда на наречии ташл’хит, языке моего племени, — я — ваша сестра. Вы же не хотите оскорбить меня, называя мне цену для арабов?

Тогда мужчины и женщины на базаре смеются, потому что мое произношение после долгих лет жизни на чужбине кажется им забавным, и говорят:

— Сестра, ты выглядишь как чужая, но говоришь как одна из нас. Признайся, что ты живешь не в области Сус.

— Да, — говорю я затем, — я из Касабланки.

Мои сестры настаивают на том, чтобы я никогда не признавалась, что живу в Европе, иначе торговцы станут еще более жадными.

— Хорошо, хорошо, — говорят затем торговцы, — мы продадим товар тебе по самой лучшей цене, потому что ты — наша сестра. Мы ничего на этом не заработаем. Наши семьи будут голодать. Но ты — красивая и честная. Мы восхищаемся тобой.

Затем в переговоры вступает моя сестра Асия, которая умеет торговаться лучше всех в нашей семье. И в конце концов мы покупаем все еще в два раза дешевле. Иногда Асия торгуется так здорово, что мне становится даже жаль торговцев.

— Неужели тебе жалко одного-единственного дирхама для моей семьи? — кричат они.

А я отвечаю на ташл’хит:

— Извини, брат. Но денег у меня нет. Все — у моей сестры. Aй’увин рабби, агма. Бог тебе в помощь, брат.

— Аминь, — говорят затем торговцы. — А’ултма. Да сбудутся твои желания, сестра.

Когда дядя Хасан в октябре 1979 года решил проведать своего брата в тюрьме и взять нас с собой, мы не останавливались на базаре.

Мы снова сели в «рено», даже трое из наших кузенов втиснулись в машину. Мне это не понравилось, потому что они всегда подчеркивали: «Мы не принадлежим к семье убийцы. Мы — лишь дети его брата. А вот это — дети убийцы. Наши родители заботятся о них, беднягах».

Затем они указывали на нас, а мы не знали, как себя вести: провалиться от стыда сквозь землю или ходить с гордо поднятой головой. Я решила не позволять своим кузенам издеваться над собой и не склоняла голову, но каждое их замечание отзывалось во мне болью, словно удар ножа в сердце. И часто мне приходилось тайком вытирать слезы с глаз, когда наши родственники говорили о том, что случилось с нами.

Наши двоюродные братья и сестры были словно крепкий сапожный клей, который вдыхают уличные дети из маленьких пластиковых кульков: липкий и ядовитый. Мы уже не могли избавиться от них.

Сейчас они сидели, болтая языками, в ржавой машине дяди. Для них это была волнующая экскурсия, а для меня — мучение. С одной стороны мне снова хотелось увидеть человека, который был моим отцом. С другой стороны — этот человек убил мою мать. Я не говорила ни слова, мои глаза не воспринимали ничего из того, что происходило за окнами «рено». Я была погружена в себя, в свою душу, которая была готова разорваться от конфликта, бушевавшего во мне.

Маленькая рука Уафы в моей правой руке и большая рука Рабии в левой дали мне силы выдержать то, что меня ожидало.

Тяжелая дверь тюрьмы отворилась, и мы вошли в большое помещение. Затем в него привели отца, который заметно хромал. Он остановился в другом конце помещения. Рядом с ним застыли два надзирателя. Мы неподвижно стояли в своем углу комнаты. Нас разделяли несколько метров.

Это был целый мир.

Хотя было тепло, отец надел толстый пуловер. Его руки были забинтованы. Я представляла себе, что он понял свою ошибку и пытался потушить огонь на теле матери голыми руками. Он ведь все же любил ее! Он не хотел забрать ее у меня! Он хотел спасти ей жизнь! И до сих пор я не знаю, были ли под бинтами ожоги. Я не знаю, были ли это раны, которые он нанес себе, убивая мать, или раны от ожогов, полученных тогда, когда он хотел погасить пламя. Я предпочла думать, что он все же в последний момент пытался спасти ей жизнь.

Отец молчал. Я молчала. Даже двоюродные братья и сестры, как ни странно, тоже ничего не говорили. Мы смотрели друг на друга.

Кузены пришли в себя первыми. Они подошли к отцу, и он обнял их. Я была возмущена. «Это мой отец, — подумала я. — Он должен обнять меня, меня и моих сестер». Я не хотела, чтобы в этот момент рядом находились мои родственники. Для меня это было святое мгновение. Мгновение для решения: мы с отцом все еще вместе? Или мы разделены навсегда? Есть ли у меня еще отец? Или я потеряла и его?

В конце концов я сделала шаг навстречу отцу. Я едва могла видеть его, потому что слезы застилали мне глаза. Я вытерла их. Отец тоже плакал. Он распахнул объятия и прижал меня к груди. Грубые повязки терлись о мою кожу. Он сказал:

— Прости, моя малышка. Я сожалею о том, что сделал. Да хранит вас Аллах.

Я сказала:

— Папа.

Только «папа». Я и любила, и ненавидела его в этот момент.

Затем он отпустил меня, потому что хотел обнять остальных, и я отступила назад.

Навсегда.

Голод

В сентябре 1980 года судьи вынесли приговор моему отцу: тридцать лет тюрьмы строгого режима. Мы ничего не знали о судебном заседании и его решении. Соседи и родственники моей матери выступали в областном суде Агадира в качестве свидетелей. Но нас, детей, туда не допустили.

Я не могу вспомнить день, когда был вынесен приговор. Помню лишь, что быстро сосчитала, сколько мне будет лет, когда отец выйдет из тюрьмы, — тридцать шесть.

Мне это показалось глубокой старостью. Я знала женщин на нашей улице, которым было столько лет. У них были мужья, дети и толстые задницы. Я представила себе, что у меня тоже будут муж, дети и толстая задница, когда мне исполнится тридцать шесть лет. Возможно, у меня даже будет много детей и вряд ли найдется время для моего старого отца после того, как его выпустят из тюрьмы. А еще я, конечно же, буду где-нибудь работать, поэтому времени у меня совсем не окажется. Я представляла себе, как я стою на нашей улице — взрослая, с коротко подстриженными волосами и в желтых брюках. Не знаю, почему брюки обязательно должны были быть желтыми. Но всякий раз, когда я представляла себя взрослой женщиной, на мне были желтые брюки.