Если ты найдешь это письмо? Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям - Ханна Бренчер Страница 24

Это было на пороге октября. Октябрь – месяц, который естественным образом запоминается. Октябрь – прирожденный правитель. Он захватывает Северо-Восток как диктатор и притягивает к себе людей бодрящим воздухом и тем, как он творит нечто поистине прекрасное из умирающего лета. Я ехала домой с работы. Когда поезд затормозил на Центральном вокзале, я внутренне подобралась, готовясь встретить толпу пассажиров, ожидающих за стеклом возможности втиснуться в вагон и занять каждый свободный дюйм пространства. Это был вечерний час, когда все пытаются сбежать от дня и добраться домой, к ужину на столе, коктейлям, любимым и собакам. Конец рабочего дня в Нью-Йорке почти осязаем, в него практически можно вцепиться, точно в перекладину чердачной лестницы.

Когда люди стали заполнять вагон, я бросила взгляд на свои туфли – и тогда увидела ее. Я увидела ее обувь. На ней были изношенные строительные ботинки без шнурков. Я вела взгляд по этим ботинкам, одна незашнурованная дырка за другой, и дальше вверх, до самого лица этой пожилой женщины. Она была худенькой. Слегка горбилась. Небольшого росточка. На ней была ярко-красная шапочка, из-под которой торчали жидкие прядки седых волос.

Могу поклясться, дойдя до меня, она посмотрела мне прямо в глаза. Может быть, этот взгляд длился всего полсекунды, но я знаю, что он был. Вся ее повадка была выражением крайней усталости и изнуренности. С того мига, когда я увидела ее глаза – цвета глины, – я мысленно поместила ее и цвет ее глаз в гармонию. Коричневый, карий, бурый.

Она напомнила мне то утро, когда моя мать привела в церковь подругу, которую я не видела много лет. При встрече я даже не узнала ту женщину. Ее глаза казались глубокими впадинами, на веках до сих пор были видны остатки нанесенной накануне вечером подводки. Мама дважды подмигнула мне посреди бара, а когда ее подруга отошла за кофе, сказала:

– Она обычно так не выглядит. Видимо, не ложилась вчера допоздна. Даже не представляю, что случилось.

Однако я видела лишь пустоту.

Грязь на женщине в красной шапочке была отчетливо заметна. Я смотрела, как она пробирается в мою часть вагона. Она уселась напротив меня, втиснувшись на узкое сиденье, сплюснутое с одной стороны стенкой вагона. Ее глаза быстро обежали вагон. Шапка отчасти закрывала ее лицо, но я все равно видела глубоко вплетенные в кожу морщины. Она сложила руки на коленях, сцепив ладони вместе, точно приготовившись молиться, и прислонилась к стенке головой. Неподвижно. Не шевелясь. Ее ноги твердо стояли на полу вагона. Я то и дело взглядывала на ее строительные ботинки. Никакой возможности завязать бантики или «кроличьи уши» из длинных кожаных шнурков.

Я не могу этого объяснить. У меня нет никакого реального объяснения тому, что она, единственная из всех людей, которые втиснулись в тот поезд на станции Центрального вокзала, привлекла мое внимание. Но я не могла от этого отделаться.

Я сумасшедшая. В этом все дело. Я схожу с ума. Скоро приедут за мной санитары с красивыми белыми куртками, у которых рукава завязываются бантом на спине, чтобы нельзя было двигать руками, думала я. Я чувствовала, что это безумие – смотреть на нее. Быть неспособной отвести взгляд. Хотеть сказать что-то, что нарушило бы молчание в поезде, мчащемся к окраинным кварталам. Я втайне молилась, чтобы она открыла глаза, посмотрела мне прямо в лицо и сказала что-то вроде: «Ага, девочка, я тоже одинока. Просто глянь по сторонам – все мы такие».

Я могла бы рухнуть на колени, обцеловывая своими черными колготками пол вагона, и подползти к ней, схватить ее за руки и спросить, как прошел у нее день. Моя мама сделала бы это. У моей мамы есть такой дар, который трудно пришпилить словами к листу бумаги, – она всегда в первую очередь думает о других. Она просто хочет, чтобы все, кто ее окружают, чувствовали себя познанными.

Я думала о матери, глядя на эту женщину. Голова ее была по-прежнему опущена, и я видела следы грязи на ее шапке. Руки, лежавшие на коленях, были сжаты в кулаки. Я думала обо всех поступках, о силе и энергии, которые извлекала из себя моя мама, чтобы сделать меня сильной. О том, как всякий раз, когда телу моему не хватало топлива или разум начинал забредать в темные углы, в которых я запиралась от любви, мама всегда была той, кто выводил меня к центру. Как во время учебы в колледже посещение почтового отделения было лучшим моментом моего дня, когда я находила письмо с выведенным ее почерком адресом на конверте.

Я наблюдала за этой пожилой женщиной, дергая себя за кудряшки и думая о любовных письмах, которые писала моя мать. Она знала, что обычный вырванный из тетради лист превращается в любовное послание, когда человек вкладывает в него свою душу. И внезапно слова взлетают с бумаги. Твои руки оказываются согреты пониманием, состраданием и добротой другого человека.

Слова, думала я, вспоминая о блокноте в брюхе моей сумки. Я могла бы написать этой женщине записку и вручить ей, выходя из вагона. Я могла бы уронить записку к ее ногам.

Я вытащила из сумки блокнот. Это был мой любимый блокнот – яркие сине-зеленые павлиньи перья разбегались по его обложке, и веснушчатые пятнышки золота играли в прожилках каждой пушинки. Я открыла чистую страницу и начала писать письмо. Слова так и посыпались из меня. Не было ни пауз, ни вопроса, о чем писать, – слова, сталкиваясь, летели на страницу. Слоги лились как бурный поток. Это были такие слова, которые перечитываешь позднее и дивишься каждой строчке, потому что сама не знала, что действительно испытывала такие чувства.