Розы на руинах - Вирджиния Клео Эндрюс Страница 24

– Ты видишь: та старуха пичкает тебя дурацкими мыслями, а их у тебя и без того более чем достаточно. Она просто настраивает тебя против семьи, и я ей это выскажу.

– Не смей! – взвизгнул он, и ярость снова обуяла его. – Или я не знаю что сделаю… Я сделаю! Я клянусь, что я что-то натворю! Ты пожалеешь, если пойдешь туда!

Я усмехнулся:

– Это ты заставишь меня пожалеть или кто-то другой?

– Я знаю, что тебе там надо, – сказал он угрюмо, снова становясь ребенком. – Ты хочешь отнять у меня моего громадного пса. Но он не полюбит тебя ни за что! Ты хочешь, чтобы моя бабушка увидела тебя и полюбила больше, чем меня. Но у тебя не получится! Ты хочешь все у меня отнять, но я тебе не отдам, не отдам!

Мне стало его жаль. Но так оставить я это не мог.

– Иди пожалуйся маме, она пожалеет! – презрительно бросил я и ушел.

Он кричал у меня за спиной о том, что я еще пожалею, что он что-то натворит…

– Ты еще заплачешь сам, Джори! Ты заплачешь так, как не плакал никогда в жизни!

Солнце ярко сияло в этот день, деревья отбрасывали на дорогу тень, и вскоре я забыл о Барте, о его угрозах. Солнце начинало припекать мне голову. Позади послышался топот маленьких лапок. Я повернулся и увидел Клевера, который спешил ко мне, чтобы я подхватил его на руки. Поджидая его, я опустился на колени, и он бросился ко мне в объятия и начал облизывать мне лицо с той же преданностью и обожанием, как и в то время, когда мне было три года.

Три года… Я вспомнил, как мы жили тогда с мамой в горах Блю-Ридж в Виргинии, в маленьком коттедже, примостившемся на склоне. Я помнил темноглазого человека, очень высокого, который подарил мне не только Клевера, но еще и кота, названного Калико, и попугая по имени Ваттеркап. Кот убежал и не вернулся. А Ваттеркап умер, когда мне было семь лет.

«Будешь моим сыном?» – вспомнил я слова этого человека, которого звали… звали… Барт? Барт Уинслоу? Боже мой… только сейчас я начал осознавать что-то, что до сих пор выпадало из моего сознания. Или… мой брат Барт – сын этого человека, а не дяди Пола? Отчего бы иначе мама назвала своего сына именем человека, который не был ей мужем?

– Иди домой, Клевер, – сказал я, и он, кажется, понял. – Тебе уже одиннадцать лет, и не годится тебе гулять по солнцепеку. Иди домой, ляг в тенек и жди меня, хорошо?

Помахивая хвостом, он послушно удалился, оглядываясь на меня. Как только я повернусь, он снова последует за мной. Поэтому я терпеливо ждал, пока он не скроется из виду. Тогда я продолжил путь к огромному особняку, что был по соседству. Из головы у меня не выходило мое открытие… и все события прошлого крутились, как в калейдоскопе. Я вспомнил балет на Рождество, рождественский вечер и человека, который подарил мне мой первый электрический поезд. Но я отчего-то оборвал цепь воспоминаний, желая сохранить образ матери священным, свою любовь к дяде Полу нерушимой, а уважение к Крису – непоколебленным. Нельзя позволять себе вспоминать лишнее.

Любовь и любимые люди приходят и уходят, говорил я себе. Балет – это тоже жизнь, только экзальтированная, с преувеличенными страстями. И смело, как бы сделал мой папа, я подошел к железной ограде и заявил по переговорному устройству, что хочу быть принятым. Железные ворота тихо распахнулись, как двери каземата, чтобы пропустить меня внутрь. Я почти бегом преодолел извилистую тропинку к дому и позвонил, а потом постучал медным молотком в двойные двери.

Я нетерпеливо ждал, пока мне открывал сгорбленный старик-дворецкий. Тем временем позади меня закрылись железные ворота. Я почувствовал себя так, будто попал в ловушку. И совсем как Барт, я стал придумывать волшебные ситуации, только из своей сферы, из балета. Я вообразил себя бедным скитающимся принцем, который не знал волшебного слова. Только Барт знал его.

Внезапно меня охватили смущение и сожаление. Нет, этот дом не был похож на замок злой колдуньи, который мне предстояло завоевать. Это просто был старый дом старой женщины, которая, видимо, нуждается в Барте так же сильно, как и он в ней. Но конечно, она не может быть его бабушкой, это он все придумал. Та бабушка, я знал, находится в сумасшедшем доме где-то далеко в Виргинии. Туда ее поместили за какое-то ужасное преступление.

Здесь все было тихо; вся обстановка подавляла и делала меня как-то старше. У нас в доме всегда звучала музыка, шум с кухни, лай Клевера, крики Синди, шумные игры Барта и возня Эммы. Но в этом доме не слышно было ни шороха. Я нервно вытер ноги, уже жалея о своем намерении встретиться с хозяйкой. В окне за занавеской промелькнула чья-то тень. Я вздрогнул и хотел убежать, но тут дверь открылась и в нее выглянул дворецкий.

– Можете войти, – негостеприимно проговорил он, меряя меня взглядом водянистых глаз, – но не задерживайтесь слишком долго. Хозяйка стара и быстро устает.

Я спросил, как ее зовут, потому что уже устал называть ее про себя «старой женщиной» или «дамой в черном». Мне не ответили. Дворецкий был мне неприятен всем: своей походкой, шарканьем, стуком эбонитовой трости по паркету и розовой блестящей лысиной. Тонкие белые усы его свисали двумя шнурами на сжатые губы. Хотя он казался слабым и старым, в нем было что-то зловещее.

Он подтолкнул меня вперед, но я все еще не решался. Тогда он насмешливо улыбнулся, показав слишком большие и слишком желтые зубы. Я смело расправил плечи и вошел, надеясь, что сейчас я все улажу и мы снова заживем так же счастливо, как жили до сих пор, когда они сюда еще не приехали и этот дом был в нашем распоряжении.

Я не осознавал своих дурных предчувствий. Я полагал, что это просто любопытство.

Комната, куда я вошел, снова поразила меня, хотя затрудняюсь сказать почему. Может быть, потому, что в такой чудесный солнечный день шторы были наглухо закрыты. Или потому, что еще и ставни снаружи тоже были закрыты, пропуская лишь узкие солнечные лучи. И то и другое создавало в зале неожиданный холодок. В нашей местности сильной жары не бывает никогда. Близость океана создает прохладу, а вечерами даже летом необходимо надевать свитер. Но в этом доме было просто-таки холодно.

Хозяйка дома сидела в деревянном кресле-качалке и смотрела на меня. Она сделала жест, приглашающий меня подойти ближе. Ее рука была изысканно тонка. Отчего-то у меня было предчувствие, что она угрожает благополучию моих родителей, моему собственному, и больше всего – душевному благополучию Барта.

– Не нужно бояться меня, Джори, – теплым, ласковым голосом сказала она. – Мой дом всегда открыт для тебя так же, как и для Барта. Я всегда буду рада тебя видеть. Давай поболтаем с тобой. Хочешь кусок пирога и чашечку чая?

«Обольстить» – вот то слово, которое следовало бы добавить для расширения моего словаря, на чем всегда настаивал папа. Он часто говорил: «Мир принадлежит тем, кто умеет красиво и правильно говорить, а удача приходит к тем, кто хорошо пишет».

Она обольстила меня, эта дама в черном, сидевшая так горделиво в своем кресле и выглядевшая так старо.

– Отчего вы не откроете ставни, не раздвинете занавеси, чтобы впустить сюда свет и воздух? – спросил я.