Лабиринты - Фридрих Дюрренматт Страница 24

Вообще-то, я помню лишь обрывки этой речи, которые сам теперь связал в некое целое. А тогда не до того было – я словно летел с бесконечной высоты, потом же, когда я отпустил Нору, из динамика грянул «Швейцарский псалом». Мы встали. С меня градом катился пот. Как были, голые, мы пошли в помещение лаборатории. Нора взяла у меня кровь и сделала анализ.

– Еще поживешь, – сказала она.

– А ты?

– Администрация направила меня на обследование. Мне тоже повезло. Как и тебе.

Я снова бросился на нее, повалил на пол рядом с лабораторным столом, но на меня опять накатила злость, так как Нора, когда я пытался ее взять, вдруг холодно и деловито заметила:

– Бесперебойно функционирующее правительство в отсутствие народа – для правительства чем не идеальная ситуация? – И захохотала, да так, что не могла остановиться. В общем, я ее отпустил.

– Много их там, в Администрации? – спросил я, когда Нора успокоилась.

– Человек двадцать-тридцать. Не больше. – Она поднялась с пола и стояла передо мной.

– А где Эдингер живет? – Я, голый, выдохшийся, сидел на полу.

Нора посмотрела на меня с сомнением:

– Почему тебя это интересует?

– Просто так.

Она все-таки ответила:

– В Вифлееме. ^[35] В пентхаусе.

– А как его имя, ты знаешь?

И опять она ответила неохотно и не сразу:

– Иеремия.

Я вернулся в помещение с компьютерами. Эдингеров в базе обнаружилось всего ничего, в том числе Иеремия Эдингер. Я пробежал глазами сведения о нем: учился на философском, не окончил, состоял в какой-то организации защитников окружающей среды, за уклонение от военной службы приговорен к смерти, но помилован парламентом, смерть заменили пожизненным заключением. Я зашел в радиоцентр, запер дверь, код находился в тайнике. Я вернулся к Норе, оделся. Она была уже в халате. Я сходил в арсенал, взял пистолет с глушителем, Норе велел запереть дверь и держать ключ у себя. А мне предстоит еще одно дело, сказал я, пожалуй небезопасное. Нора промолчала. Здание правительства я покинул, выйдя в какую-то дверь восточного крыла.

В Вифлееме уцелело одно-единственное высотное здание, да и оно походило на вставший из могилы скелет. Я вошел внутрь. Внизу все выгорело, лифтовые шахты зияли пустотой. Лестницу я нашел не сразу. От этажей остались железные балки и бетонные перекрытия. На последнем этаже было пусто, и все озарено невероятно ярким светом ночного неба. Я подумал было, что ошибся и дом необитаем, но тут заметил приставленную к стене лестницу. Поднявшись, я вылез на плоскую крышу и оказался прямо напротив темной стены пентхауса. Сквозь щели неплотно пригнанной двери сочился свет. Я постучал. Послышались шаги, дверь открылась, в светлом голубоватом прямоугольнике передо мной возник силуэт. Я спросил:

– Иеремия Эдингер здесь?

– Папа еще на службе, – раздался голос, принадлежащий, должно быть, девочке.

– Я подожду внизу.

– Подожди тут, со мной. Входи, – сказала девочка. – Мама тоже еще не пришла.

Девочка пошла в пентхаус, я двинулся следом, сунув руки в карманы. Войдя, я понял, почему пентхаус казался освещенным: одна из стен, напротив двери, была из стекла, а за ней простиралась ночь, светлая, мерцающая серебристой синевой, но не оттого, что светила полная луна, – фосфоресцировали сами горы, Блюмлисальп светил так ярко, что предметы отбрасывали тени. Я взглянул на девочку – из-за яркого света она казалась бесплотным призраком: худенькая, с огромными глазами, с волосами белыми, как Блюмлисальп, изливавший этот призрачный свет. У стены стояли две кровати, в центре комнаты – стол и три стула. На столе я увидел две книги – «Хайди» и «Очерк истории философии. Путеводная нить, служащая к получению общего представления» Швеглера. ^[36] В комнате были также кухонная плита и кресло-качалка – у стеклянной стены. Девочка зажгла подсвечник на три свечи. От их живого света комната преобразилась. Я увидел, что на стенах развешаны яркие детские рисунки, что девочка одета в красный спортивный костюм. Ее широко раскрытые глаза смотрели весело, волосы были не белые, а просто светлые, соломенные. Ей, наверное, лет десять, подумал я.

– Ты испугался, потому что Блюмлисальп светится? – спросила девочка.

– Ну да, немного испугался, верно.

– Последние несколько недель он светится все ярче и ярче. Папа беспокоится. Папа говорит, мы с мамой должны отсюда уехать.

Я перевел взгляд на рисунки.

– Это Хайди. Я сделала рисунки ко всей книжке. Вот это домовой Альп-Эхи, а это Петер-козопас, – пояснила девочка и добавила: – Ты садись в качалку, она у нас специально для гостей.

Я подошел к громадному окну, поглядел на Блюмлисальп, расположился в качалке. Девочка у стола читала «Хайди». Было, наверное, часа три утра, когда я услышал шаги. В дверях появился высокий дородный человек. На меня посмотрел мельком и сразу обернулся к девочке:

– Глория, ты почему до сих пор не спишь? Марш в кровать!

Девочка закрыла книгу.

– Я не могу заснуть, пока тебя нет, папа. И мама все не приходит.

– Да придет, придет твоя мамочка, – сказал этот высоченный здоровяк, подходя ко мне. – Моя приемная находится на Эйгерплац.

– У меня к вам неофициальный разговор, Эдингер, – сказал я.

– Не угодно ли представиться?

Я покачался в качалке.

– Мое имя не играет роли.

– Ну хорошо. Давайте-ка выпьем коньяку. – Он отошел в угол с плитой, выудил откуда-то снизу бутылку и две рюмки. Вернувшись к столу, поставил все это, потом погладил по головке девочку, уже свернувшуюся под одеялом, задул свечи, открыл дверь и кивнул мне, приглашая идти за ним. Мы вышли на плоскую крышу. В призрачном сиянии фосфоресцирующих гор она походила на равнину, усеянную развалинами, кое-где поросшую кустарником и невысокими деревцами. Мы сели на обломках обвалившейся трубы, внизу лежал разрушенный Вифлеем. Вдалеке, за одним из рухнувших высотных зданий, смутно, как тень, угадывался город и возносился ввысь стройный силуэт собора.

– Был солдатом? – спросил Эдингер.

– И остался.

Он дал мне рюмку, налил мне, налил себе.

– Из французского посольства, – сказал Эдингер. – Рюмки тоже. Хрусталь!

– Посольство еще существует?

– Нет. Только погреба. У Администрации есть свои секреты.

Мы выпили. Он спросил, чем я занимался до войны.