Приморские партизаны - Олег Кашин Страница 24

Очкарик с гуманитарного, не закончив аспирантуру, быстро уехал в Москву, и о нем доходили нехорошие слухи, что он там работает уже чуть ли не на ФСБ, продался, ссучился – но Юра не любил разговаривать на эти темы, считая, что обвинять кого-то в том, что он живет не по совести, глупо, потому что никто никому ничего не обещает, и вообще – стоит ли требовать верности от ежевичного куста? Юре нравилось относиться к людям, как к ежевичным кустам, от которых ничего никогда не ждешь, но когда на них вырастает ягодка, ее можно сорвать и съесть – приятный сюрприз, но не более.

О дипломе и о военной кафедре н не жалел – ну, заберут в армию (он говорил – «армеечку»), ну и послужит, обзаведется друзьями, примет их в партию. Он уже имел право принимать людей в партию, и даже принял двоих, в общем, случайных, подарил им по футболке и по номеру газеты. Ему нравилось заниматься политикой, ходить в красной майке на митинги к коммунистам, продавать там газету, клеить на фонарных столбах стикеры «Я положил на выборы» или «Россия все, остальное ничто» – его ловили, грозили, проводили «профилактические беседы», и, если совсем честно, в тех беседах и в угрозах, да и в отчислении с военной кафедры политики было больше, чем в расклеивании стикеров по столбам. Он понял это не сразу, а года три назад, когда летал в Москву хоронить незнакомого товарища по партии – тоже Юру, подмосковного мальчика, которого бейсбольными битами забили до смерти эшники.

Ехали на похороны из Москвы на автобусе, и за автобусом двигались две милицейские машины – не кортеж, а буквально погоня, у милиционеров это называлось антитеррористическая операция «Автобус», и по всем бумагам проходило, что в автобусе едут до такой степени опасные люди, что их ни в коем случае нельзя допустить на кладбище, и у кладбищенского поворота одна из двух машин обогнала автобус, другая включила громкоговоритель и велела прижаться к обочине, всех выгнали из автобуса, проверяли документы, пробивали по базам, спрашивали, кто организатор мероприятия, и кто-то орал на ментов – Эй, это не мероприятие, мы человека хороним! – а менты вжимали головы в воротники, молчали – им ведь тоже было не по себе, у них ведь тоже есть какая-то граница, за которой начинается «грех на душу». Устроить человеку смерть от легочной недостаточности – это всегда пожалуйста, а помешать людям хоронить товарища – это да, нехорошо, простите, мужики, служба.

У тех, которые убили того, подмосковного Юру, тоже была служба. Юру сначала забрали в милицию (и тоже за стикеры на столбах – в Подмосковье все как везде), потом составили протокол и отпустили, но сразу за ним, не прячась, из отделения вышли двое в штатском, и он даже знал одного, разговаривал с ним в центре «Э» с полгода назад, и Юра позвонил другу в Москву, сказал – «меня эшники пасут», – и больше ни с кем на связь не выходил, никто больше не слышал его голоса, его нашли в десять вечера в скверике у проходной кондитерской фабрики, еще живого.

Через сутки в районной больнице, уже после трепанации, дежурная медсестра сразу честно сказала его маме, что, вы знаете, у него мобильный надрывался, поэтому мы его выключили, извините. В мобильном записан телефон мамы, так и написано – «мама», в кармане паспорт с пропиской, и можно догадаться, что мать ищет, обзванивает морги, но никому ни до чего нет дела, и Юра Щукин, пока менты на повороте держали их в очереди, проверяя документы, слушал, как кто-то незнакомый, ссылаясь на маму Юры убитого, говорил, что тому Юре, наверное, даже повезло, потому что эшник попался садист, бил куда попало и не глядя, даже шнурки на ботинках порвались от ударов, и Юра как потерял сознание, так больше в него и не приходил, то есть не мучился, не понимал, что случилось.

Юра Щукин летел домой после похорон, и думал, что вот это и есть политика, и если те, в общем, глупости, которыми занимается он и занимался тот Юра в Подмосковье, кажутся ментам настолько важными, что они за это готовы убивать – значит, мы все делаем правильно, надо и дальше клеить эти стикеры и раздавать или продавать эти газеты. Уже только газеты – запрет на партийные футболки дошел и до регионов, в футболке Юра больше не ходил.

В камере следственного изолятора областного УВД он сидел один, книг не было, спать не давали, даже на допросы не водили, ничего вообще не происходило, можно было только думать. Он думал сначала о подмосковном Юре, а потом о той композиторской опухоли, которая, как кулак, сжималась вокруг сердца и убивала.