Трепет крыльев - Катажина Грохоля Страница 24

И я начала думать о ребенке иначе. Приближалось время, когда я могла бы стать матерью, и у моего ребенка был бы хороший отец. Мы занимались любовью каждый день, как никогда прежде, хотя это было непросто из-за гипса.

— Красивый гипс, — заявил он, когда я положила больную руку на живот. И мы расхохотались и никак не могли остановиться.

В одну из ночей он поцеловал меня в плечо:

— Может, на этот раз получилось?

Я знала, что он имеет в виду.

— Может быть, — сказала я. — Я перестала принимать таблетки в прошлом месяце.

Осталась не разобранной еще маленькая комната, там мне не хватает смелости распоряжаться свободно. Я не знаю, что делать с лекарствами, — должно быть, они все просроченные, с письмами, с фотографиями людей, мне незнакомых. Я испытываю неловкость, заглядывая в коробки, в ящики стола, в шкатулки, в которых что-то спрятано, в том числе и от меня.

Но это надо сделать, я знаю.

Когда я сказала ему про таблетки, он встал и вышел из спальни. Но у меня не было ни капли беспокойства. Еще нет. Я лежала, изнемогая от наслаждения, уже сонная, и ждала, когда он вернется. Он долго не возвращался, поэтому я поднялась.

Он сидел в комнате перед телевизором, звук был выключен, на экране двигались люди.

— Что ты делаешь? Ложись спать, — сказала я, но он не повернул головы.

Я подошла к дивану. Он сидел неподвижно и молчал. Я села рядом, положила ладонь на его руки.

Ко мне повернулся мистер Хайд ^[12]. Этот взгляд, это выражение лица…

Как будто бы и не было этих трех недель.

— Что, сучка, довольна собой?!

Я все пишу, и меня не остановить. Уже поздно. Но я не сплю и не делаю вид, что сплю, я пишу тебе обо всем.

Я просто удивляюсь, что в состоянии это делать.

И рада этому.

Я больше не позволю себе оставаться безучастной. Это совсем не сложно. Почему я пришла к этому так поздно? Ведь я могла бы поговорить с тобой раньше, прежде чем…

Если я тебе все расскажу, ты расскажешь мне о себе? Как? Как ты это сделаешь?

Я многих вещей не знаю, но догадываюсь кое о чем, особенно теперь. И не буду тебя осуждать. Я люблю тебя. В самом деле.

А потом он оделся и ушел.

Несмотря на то, что была ночь.

Я не спала, бодрствовала. И молилась, чтобы не быть беременной, не сейчас, не от него. Молилась об этом так горячо, как никогда прежде. Молилась и просила у Бога прощения за то, что об этом молюсь.

Он вернулся на следующее утро.

— Где ты был? — спросила я.

— Не твое дело, — сказал он и исчез в спальне.

Когда я заглянула туда, он лежал с книгой поперек кровати и даже не взглянул на меня.

Он встал вечером. Я уже ожесточилась.

— Прости, — сказал он, — такое больше не повторится. Мне стало чертовски неприятно, что ты меня обманывала… Это было невыносимо. Дай мне аспирин, у меня болит голова…

И я дала ему аспирин.

Все постепенно возвращалось в норму. Когда мне сняли гипс, оказалось, что сломанная рука стала тоньше, чем другая, и мне показали всякие упражнения: сжимать мячик, например. И я тренировалась с теннисным мячиком, сидя рядом с мужем перед телевизором, когда он смотрел программу новостей.

— Ты специально это делаешь! — воскликнул он однажды вечером.

— Что?

— Ты меня никогда не простишь, я знаю! Будешь мне живым укором! Думаешь, я не знаю, зачем ты постоянно возишься с этим мячиком? Я помню, что я тебе сделал, пом-ню!!!

Он хлопнул дверью и ушел.

Я снова сделала что-то не так.

Я спрятала мячик и больше не упражнялась при муже. В телевизоре что-то мелькало, картинки сменяли одна другую, но я на них не смотрела и ничего не слышала.

— Почему ты не разрабатываешь руку? — спросил он.

Я молчала.

— Снова мне назло?! — крикнул он.

Во мне что-то затрепетало и никак не хотело успокаиваться.

Я молчала.

— Я для тебя из кожи вон лезу! Но тебе, конечно, и этого мало. С меня хватит!

Я очень скоро стала прежней, такой, как раньше.

Вот только месячные задерживались, хотя я отчаянно молилась, чтобы не быть беременной: «Боже, если Ты существуешь, не допусти этого, пожалуйста, хотя я знаю, что нельзя о таком просить…

Когда-нибудь, в будущем… Но сейчас позволь мне не иметь этого ребенка».

Почему я не помнила того, что сегодня так хорошо помню?

Почему я раньше не могла это вспомнить?

Почему сегодня я вижу тот вечер так четко, словно это произошло вчера, а не годы назад?

— А что бы ты сделал, если у меня был такой муж? — спросила я тебя после какой-то программы, какого-то очередного ток-шоу на тему насилия, какой-то очередной болтовни с жертвами, которые смело рассуждали в кадре о своих мужьях, а потом возвращались домой, к этим самым мужьям.

Ты сказал:

— Убил бы сукина сына. — И это был первый и последний раз, когда я услышала из твоих уст бранное слово.

Наверное, ты все-таки не в силах предвидеть всё, потому что тогда я не хотела, чтобы ты кого-то убивал.

А может быть, если бы я помнила, что ты сказал тогда, то рассказала бы тебе обо всем.

Но я никому не могла об этом сказать.

Потому что получилось бы, как всегда — раз он тебя ударил, значит, у него был повод.

Ведь без повода никто никого не бьет.

Внезапно.

Стулом.

Кулаком.

Наотмашь.

Ночью.

Утром.

До обеда.

В ванной.

Нет, такое невозможно.

Сама напросилась.

Может, ей это нравится.

Если бы не нравилось, что бьют, ушла бы, правда?

Неправда.

Когда тебя кто-то унижает, света Божьего не видишь. Внешний мир перестает существовать. Нет родителей, нет юристов, нет психотерапевтов, нет друзей. Есть только ты и он. Мучитель. От него зависит, выспишься ты или нет. Остановит ли он машину на автозаправке, если тебе хочется писать, или тебе придется терпеть до самого дома. Будет день удачным, и переживешь ли ты его.