Мачо - Надежда Нелидова Страница 24

«…Эй, чего не поддерживаешь компанию, подруга? Обижусь. Вино настоящее, розовое испанское, не какая-нибудь бормотуха.

Знаешь, чтобы выпить нашенское спиртное, нужно перестать дышать и подавить в себе рвотные позывы. Пить, как лекарство, по глоточку. И мысленно свой организм уговаривать: вот перетерпишь мерзкий вкус, зато потом будет хорошо. Полчаса хорошо, не больше, потом будет ой как худо, но это потом…

Обрати внимание, бутылка в форме женской фигурки. Плечики обтекаемые, талия, бёдра крутые. Смугленькая, как после солярия, в серебряное сетчатое платьице затянута. Похожа на меня, правда?

Знаешь, что я поняла? Что не бывает женщин гулящих, развратных – бывают темпераментные и страстные. Когда огонь в душе и теле полыхает – спасу нет, себя забываешь.

Соответственно, не бывает женщин порядочных – бывают фригидные, холодные, как лягушки… Бр-р. Физиологией, и только физиологией объясняются все эти якобы женские добродетели: чистота, нравственность, верность и прочие расхваленные качества. Очень даже просто. Своим умом дошла, так и напиши…

Вот про меня говорят, что я рестораны люблю. Есть такое дело. Как задёрнется бархат на окнах и зажгутся огни, как грянет эстрада, как встану я со своего места на шпильках, в серебряном платьице… Южная кровь во мне играет, на смуглом лице глаза сверкают, как у кошки.

Весь зал прекращает жевать, сотни взглядов скрещиваются на мне. От столика иду – ни одного не волнующегося, не танцующего места во мне в этот момент нет. Плечи, грудь, бёдра – манят, зовут, будто невидимые волны во мне ходят…

«Тамарочка, вы царица, богиня. У меня во рту пересохло, как вас увидел»…

Ещё говорят: мол, Томка в первую же ночь с мужчиной уезжает. Ну не в первую, допустим – да, уезжаю, но почему? А пускай, бедняга, убедится, какие женщины в постели бывают. Пускай сравнит со своей квёлой курицей и ужаснётся, сколько ночей в его бессмысленной жизни пропало. Приучу к молодому ухоженному телу – раз. К качественному полноценному сексу – два, так чтоб он без меня дышать не мог. И однажды дверь перед его носом захлопну – три!

– Сначала с курицей разведись, – скажу, – потом будет тебе постелька. Я ведь в ней ещё не все штучки показала, самые-самые приберегла. (А на мне, знаешь, при этом будет такой сексуальный пеньюар… Тут – прозрачно, тут вырез сердечком, тут стразики). Какие такие штучки? У, – погрожу пальчиком, – какой хитрый. Разведёшься – узнаешь.

А дальше… Дальше выстроенная мной логическая цепочка каждый раз рвётся и летит к чёрту. Всегда и со всеми. Потому что – не разводятся, козлы. И даже довольно легко – по крайней мере, легче меня – обходятся без моей жаркой постели. Либо без труда находят замену, либо довольствуется своими клухами.

Что дальше? А не выдерживаю – ведь столько в него, гада, было вложено. Звоню и слышу в ответ:

– Тамар… Совещание раньше закончится – может быть, заскочу.

Или:

– В пятницу не могу, мы семьёй на дачу.

Ну не козлы, а? И всё. И роли стремительно меняются. Я уже не царица. Я собачонка, я скулю и цепляюсь за брючину, и вымаливаю кусочек, и время от времени норовлю трусливо цапнуть («Вот расскажу всё жене…») Собачонка быстро надоедает, её отшвыривают бесцеремонным пинком.

Томка плачет и наливает себе вино из смуглой бутылки, похожей на женскую фигуру. И рассказывает, рассказывает.

– По мужикам я могу диссертацию защитить. Разобрать по запчастям, разложить по полочкам их примитивное устройство. И только однажды… До сих пор голову ломаю: ведь никто бы не узнал, ни одна живая душа…

Их звали Талант и Талгат. Соседи, братья-погодки, соответственно на три и на четыре года младше меня. В то лето на каникулы из Москвы приехал младший, Талант. Он и вправду талантливый был, уже в школе в математических конкурсах первые места брал. В выпускном классе московские вузы за него грызлись.

А у меня отпуск, я тоже в деревню, в отчий дом приехала. Иду за водой на колонку в девчачьем своём халатике. Давно из него выросла: под мышками лопнуло и на груди пуговки готовы брызнуть. В халате этом только по грядкам ползать – а там на половые тряпки. Утро-то раннее, я думала, никто не увидит.

Смотрю: с рейсового автобуса студентик с чемоданом идёт. «Эй, кричу, – чемоданчик-то у тебя как в дороге запылился, дай сполосну!»

Он, как телок послушный, подошёл. Я всем телом навалилась на ручку, чтобы вода мощнее била, да как направлю на него пустым ведром толстую ледяную струю. Его с ног до головы окатило, отпрыгнул как оленёнок. Я – хохотать, аж пополам перегнулась, он – дёру. А уж сама заметила: он волчонком смотрел, когда я грудью наваливалась – вырез у халатика глубокий, верхних пуговичек не хватает…

Вечером в клубе я его на белый танец пригласила: сам бы он не осмелился. Так бы и жёг меня глазищами из угла. У, волчонок.

И была ночь любви – скажем так, половинчатой. Ох, подруга, наигралась я. За всех своих мужиков на нём всласть душу отвела! Как он рыдал на моей груди. Вскочит: «Ненавижу тебя!» – а потом колени исступленно целует: «Скажи только слово, всё по-твоему будет! Скажешь: институт бросай – брошу. Скажешь: убей – убью».

Вообще-то у меня с самого начала и в голове не было совращать малолетку, ложиться с ним в постель. Это мать его, Галия-апа, всё испортила. С утра пришла к моей бабушке и ну крыть с порога:

– Твоя такая-сякая кобыла необъезженная… Вся деревня про её городские шашни знает (она другое слово вместо «шашни» сказала, покрепче)… Непутёвая, шамута, вскружила голову чистому мальчику… Высох, на себя не похож…Не для неё взращён и цветёт…

И это в благодарность за то, что я месяц её сыночку пальцем к себе прикоснуться не даю?! В тот же вечер с чистым мальчиком мы лежали в постели. И Талантик плакал, потому что ничего у него не получилось. А он прямо с ума сходил: подушку, простыни изгрыз зубами.

Утром я надела глухое, с длинными рукавами, платье: всё тело было в чёрных поцелуях. А губы-то искусанные не скроешь: вздулись на пол-лица и цветом синие: как черёмухи объелась. Так я и уехала в глухом платье и с черёмуховыми губами, под аккомпанемент страшных проклятий и причитаний Галии-апы.