В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман Страница 24

Впервые ехал я по французской дороге не в оглушительно шумном автобусе среди советских туристов с непременным стукачом, а в маленьком золотистом «рено». Не было программы, впереди – целый месяц вольной жизни, в бумажнике – привезенные чеки и пачка стофранковых купюр («Это тебе на мелкие расходы», – сказал дядя Костя, засовывая смущенно мне эту пачку в карман). Сразу напомню читателям других поколений: все мы, советские люди, и гордые, и не очень, в ту пору к валютным подаяниям заграничных родственников и знакомых относились с радостным смирением. Не надо забывать – сколько бы денег ни было у нас дома, каждый мог обменять лишь мизер. С зависимостью мирились изначально, и только в России, когда иностранцы приезжали к нам, закармливали их дефицитной икрой, задаривали вологодскими кружевами, отчего миф о русском гостеприимстве постоянно оттачивался.

В Гавре мы развернулись у указателя, с которого рванулись в мою память названия мест, звеневшие мопассановскими новеллами: Трувиль, Онфлёр, Довиль. Еще более по-мопассановски звучало «Этрета», где ждала нас жена Кости, шотландка, моя, так сказать, «тетя Мэри».

Маленький «рено» стремительно летел по влажному от тумана светлому шоссе, слева угадывалось море, висели, как над пароходом, чайки, веселая геральдика реклам резвилась на обочинах. Все поражало и восхищало, даже искусственные цветы в уборной на автозаправочной станции. В кафе сломался автомат эспрессо, Костя возмущался, а я с наслаждением пил растворимый кофе – дефицит и лакомство советской жизни. Дядюшка радовал меня своими старорежимными и откровенными оборотами – «не хочешь ли отлить?» – и совершенно будничным употреблением матерных слов (они в эмигрантской среде давно перестали быть табуированными) в сочетании с изысканными архаизмами.

Уже по дороге, пьяный от этого ощущения «частной жизни» во Франции, от мопассановского пейзажа, я стал замечать, что разговаривать с дядей не обязательно. Его могучий темперамент решительно не нуждался в собеседнике, только в слушателе. Немногих знакомых русских он давно распугал своими пылкими идеями, французам были они решительно неинтересны, я же, покорный и благодарный, был поначалу идеальной аудиторией.

Я узнал, что на свете было три великих человека – Иисус Христос, Пьер Тейяр де Шарден (случайное знакомство с которым стало для Кости огромным событием) и мой отец Юрий Павлович Герман. И был один, но чудовищный злодей – апостол Павел. Что касается этого последнего, то его роковой роли в дядюшкиной судьбе я так и не понял даже спустя четверть века.

Робко и осторожно рискнул я напомнить, что, кроме Юрия Германа, были и другие писатели, скажем Солженицын. Дядюшка разгневался: оказывается, именно Герман поднял отважно, гениально и впервые лагерную тему. Сомнений Костя не знал никаких, и больше я не спорил. К тому же понял, что нужен ему не я, а некая инкарнация умершего кузена, каковой я вовсе не был, да и не хотел быть.

Это было грустно, но ситуация оставалась слишком сказочной, чтобы я начал задумываться. Тетя Мэри – прелестная, седеющая, умело подкрашенная блондинка, вовсе не скрывающая близкую старость, – встретила меня улыбкой, и лишь некоторое усталое раздражение, хотя и не ко мне относящееся, сквозило сквозь прохладную ее приветливость. Я преподнес ей купленные по дороге розы; как оказалось, и это было некстати – считалось пустым шиком, тем паче жить-то я намеревался «нахлебником». «Ребячлив мир. Взрослея, мы страдаем». Эту максиму Рильке я понял тогда во всей ее жестокой глубине: наивные мечты о счастливом и беззаботном месяце в Париже обернулись обретением драгоценного, но тяжелого опыта, как в рассуждении самого Парижа, так и общения с дядей.

Мы роскошно отобедали в ресторане гостиницы «Корсар», где провели ночь перед моим приездом Мэри и Костя. В таких заведениях я не бывал никогда. Иррационально-пышное, сумеречное пространство с корзинами цветов и фруктов, сияющей белизной скатертей, неслышными официантами и метрдотелем, странно сочетавшими в себе почтительность и достоинство (каково было видеть это после нашего ресторанного хамства с примесью холуйства, этого таинственного советского феномена). Впервые увидел, как дают пробовать вино перед тем, как разливать его по бокалам, увидел, что нет нужды предлагать меню сначала даме, как полагалось по советскому бонтону, поскольку меню дается каждому, а не одно на весь стол.

Понять мою смешную и даже могущую показаться мещанской восторженность могут лишь те, кто вырос в атмосфере нищеты и унизительного и постоянного хамства, царившей в Советской России.

Родственники отправились соснуть, а я, сытый и хмельной не столько от вина или даже от кока-колы (напитка для меня диковинного), а пуще всего от сказочности происходящего, отправился бродить по Этрета. «Бродить по Этрета»! – от одних этих слов моя литературная душа ликовала, времена смешивались, уже чудилось: усатые бонвиваны в канотье и томные дамы с лукаво-глубокими декольте и легчайшими цветными зонтиками обмениваются совершенно нескромными взглядами, дети играют в серсо, колеса ландо, тильбюри, фаэтонов шуршат по песку… В пустом кафе я спросил чашку кофе и сел писать письмо, как в книжках о Франции. «Садитесь туда, к окну, мсье, – сказала хозяйка, – там вам будет спокойнее». (У нас человека, заказавшего лишь кофе и расположившегося писать, просто выгнали бы вон!)

Туман стал прозрачнее, и знаменитые скалы Этрета, давно знакомые по картинам Клода Моне, лучились тусклым многоцветьем знаменитых холстов, поодаль море едва слышно шуршало о блестящую влажную гальку, иногда голоса играющих детей с этим непривычным французским напевом и раскатистым «р» нарушали дремотную тишину наступающего июльского вечера. Много лет спустя, вспоминая этот день, я записал:

Это сон, отличающийся от настоящего сна только еще большим страхом пробуждения и еще тем, что все же проснуться нельзя.

Тетя Мэри, сказав, что не хочет мешать нам говорить по-русски, уехала на поезде, а мы с дядюшкой рванулись сквозь стремительно падающие французские сумерки к Парижу. Не останавливаясь, уже в лиловеющем вечере, миновали Руан с его знаменитым, как в «Истории искусств», и волшебным, как на картинках Доре, собором (ах, Эмма Бовари!), с обольстительными, уже освещенными электричеством витринами, обещавшими мне – впервые в жизни – столько пошлых радостей, и вылетели на autoroute, многорядную роскошную дорогу. Машина неслась с немыслимой у нас скоростью сто сорок километров в час, так что и стекло было не опустить, но нас легко обгоняли еще более стремительные машины и входившие тогда в моду огромные ревущие японские мотоциклы с почти лежащими на них отчаянными байкерами.

Вспыхнули над автострадой мощные фонари, замелькали элегантные развязки, рекламы сгустились, Париж подступил; пронеслись картинки, которых, думал я, никогда не увижу более, а вслед за тем – маленький лифт ар-деко, в темном дереве и никеле, и я вошел в квартиру на последнем этаже богатого и чинного дома под номером 68 на бульваре Сен-Мишель. Богато, но скромно и просто – такое сочетание у нас не встречалось (да и нынче едва ли встретишь!). Из окон – вид на высокие крыши, темное южное французские небо. Первый раз я был в Париже в приватном доме, в «своей» комнате, меня ждал целый месяц парижской беспечной и безбедной, совершенно свободной и счастливой жизни. Мы еще что-то съели, дядюшка прокатил меня по уже ночному пустоватому Парижу (в августе парижане разъезжаются на каникулы), освещенный прожекторами Нотр-Дам был прекрасен и нереален. И я не знал, конечно, что начинается мой вечный и мучительный «парижский роман», безысходная, неутолимая ностальгия по городу, в который я всегда мечтал вернуться и который всегда ускользал от меня, даже когда я был в нем.