Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья - Вивиан Шока Страница 24

– Я уверен, они скоро вернутся. Не могли бы вы присесть рядом со мной? Сожалею, но мне стало нелегко вставать.

Соломенный стул. Скромный соломенный стул. Голос совсем другой. Она садится и повторяет мысленно, что у него другой голос.

– Я принес этот стул из сада.

– Нормально, он крепкий.

– Да, и совсем простой. Мне он нравится больше, чем все эти кожаные кресла, к которым прилипаешь и зимой, и летом. Это кажется пустяком…

– Это не пустяк.

– Вы правильно сделали, что надели удобную обувь. Пусть сюда неблизкий.

– Мои друзья это знали.

– Понимаю.

Она поняла, что ее поразило: присутствие чего-то женского. Окраска голоса этого пожилого человека, обладающего коренастым телом с еще не утратившей упругость кожей, лишилась густоты. Это ушло раньше, чем все остальное. И сейчас тембр его голоса совершенно не соответствует его телу. Бланш потрясена. У нее только один выход: схватить этот разжиженный голос, сломить его, скрутить. Пригвоздить. Она бросается в атаку:

– Здесь неприятно пахнет. Мокрой шерстью, луком.

– Старики становятся неопрятными. Сил хватает лишь на мелкие движения. На массу мелких движений.

– Не лучше ли тогда сказать себе «стоп»? Перестать продолжать. Уйти. Умереть.

– Да. Иногда этого действительно хочется. Но… законы общества не позволяют. Или животный страх? Не знаю почему, но мы продолжаем говорить «еще». Не «стоп». А «еще». Еще дышать, еще двигаться, поднимать взгляд, бормотать, пробовать. Еще осмеливаться. Осмеливаться что-то перекроить, исправить.

– Пфф! Жанне понравились бы ваши портняжьи словечки. Здесь ужасно жарко.

Бланш чувствует, как колотится ее сердце, ей не хватает воздуха, у нее темнеет в глазах.

– Хотите воды?

– Между нами стоит тот день, когда ты… вы… ушли.

Она первой не выдержала. Вдруг испугалась, что струйка голоса иссякнет. И тогда все будет напрасно. И она выговорила эту фразу, не дожидаясь, пока до нее дойдет очередь, отрывисто, пересохшими губами. Обратившись к нему на «ты», она невольно сделала шаг навстречу, хотя добивалась совсем другого. Хотела сделать ему больно, просто мечтала об этом, но теперь ее подбородок дрожит, ее лицо исказила гримаса. Бланш ненавидит себя за то, что ощущает себя такой маленькой. Чувство защищенности исчезло вместе с его рукой. Как этот седовласый колосс на глиняных ногах, с картонной кожей, в рубашке с бурым пятном под четвертой пуговицей, вообще может кого-то защитить?

Он убирает руки с подлокотников, безвольно опускает их вниз, плечи его внезапно обмякают, шея кажется еще больше, и что-то встает на свое место. Старик тихо произносит:

– Если хочешь, я расскажу тебе. Про тот день. Если ты, конечно, хочешь.

Бланш наконец переводит внимательный взгляд на сидящую фигуру. И слова звучат, делая его ближе.

– Это было в январе. Стоял мороз, но небо было ясным, лазурно-голубым. Чтобы отпраздновать Новый год, твоя мать захотела отправиться в замок Версаль. Она редко высказывала такого рода желания, так что я ухватился за эту возможность, подогнал машину, собрал корзину для пикника с красивыми салфетками в клетку, курицей в соляном панцире и бутылкой дорогого вина. В то утро стены замка казались золотистыми, на затянутых льдом прудах танцевали солнечные отблески, а лужайки с подстриженными деревьями покрылись тонким слоем инея. После прогулки по садам мы втроем угодили в давку в холле перед Зеркальной галереей. На втором этаже, где находятся королевские апартаменты. Я вижу нас так четко, словно на носу корабля. Все возможно, Бланш, все еще возможно…

И вдруг на этот корабль наших жизней врывается мужчина, а я не сразу предчувствую кораблекрушение. Низенький, изворотливый, как змея, он проскальзывает за плечами твоей матери, слегка толкает ее, не замечая этого. Внезапно я слышу, как этот человечек кричит гнусавым голосом, махая руками женщине и двум мальчуганам, розовым от удовольствия, да, я слышу, как этот негодяй орет с выпученными глазами: «Все в порядке! Идите сюда!»

Я скорее ощутил, чем увидел, как искривилось лицо твоей матери, и понял, что нам никогда не оправиться от этого вторжения. Такого она вынести уже не могла: этот семейный энтузиазм был слишком тяжел для ее хрупких плеч! Горластый незнакомец одним махом отправил Элен назад в ее внутреннюю тюрьму. Поскольку – пойми меня сейчас правильно – мы были такими же, мы трое. По крайней мере внешне. Красивая, празднично одетая пара, прелестная пятилетняя девочка с косичками, одетая в голубое пальтишко. Мне хотелось верить, что твоя мать к тому моменту уже излечилась. Я глупо на это надеялся. Какой идиот!

– Излечилась?

– Но не тут-то было. Мы с тобой, Бланш, всегда были для нее обузой, а вовсе не воздушным шаром, возносящим в феерию мечтаний. В тот день я увидел ее тень на полу Версаля, ее насмешливую улыбку. В одну секунду твоя мать стала уродливой, чрезмерно накрашенной, морщинистой, злой. Я был старше Элен на пятнадцать лет, но, казалось, что это она достигла финиша. Она лишь молча испепелила меня взглядом, потом прошипела сквозь зубы: «Быстро!» И пересекла Зеркальную галерею, даже не повернув голову в сторону люстр, картин, зеркал. Она буквально тащила тебя за руку, твои ноги почти летели по воздуху. Ей не терпелось скорее уйти, вернуться домой. Снова закрыться в себе. Отказаться от мира, который этим утром осмелился на несколько часов показаться ей красивым. Тогда как его больше не было рядом.

– О ком ты говоришь?

Пот струится у нее под мышками, в ее сердце словно втыкают нож всякий раз, когда она слышит, как отец произносит имя ее матери: Элен. Да, эти двое знают друг друга, они были близки и лишили ее этого. Воспоминания об этом. Одновременно Бланш понимает, что в круг их семьи вошел третий человек. И разорвал его. Кто же это?

– Ах, доченька, она не хотела, она не могла наслаждаться красотой мира с тех пор, как он ее покинул. Она пыталась притворяться, и я столько сделал, чтобы в это поверить… Меня тянуло к ней, как магнитом, и поначалу я отказывался смотреть в лицо реальности.

Когда две большие стариковские ладони принимаются потирать колени поверх шероховатой ткани брюк, Бланш не покидает тревожное ощущение, что сейчас начнет сыпаться кора, распространяя затхлый запах подвала, где выращивают шампиньоны.

– И?

Пожилой мужчина прикрывает глаза. Взгляд Бланш прикован к его губам, к той точке, откуда исходит голос, звук которого для нее равносилен скрежету ножа об камень.

– Я так ясно помню тот вечер. Последний вечер моей отцовской жизни возле тебя. Ты уснула в своей комнате, твоя мать прочла тебе короткую сказку: это было то немногое, что она делала с удовольствием. Затем, в лихорадочном состоянии, она подошла к своему черному секретеру, открыла створку, закрепила ее, села, достала из ящика лист бумаги, сняла колпачок со своей перьевой ручки. Мой кошмар возобновился. Она написала то письмо на одном дыхании, не останавливаясь, я слышал, как перо скрипит по бумаге, почти разрывая ее, я это слышал – но она делала вид, что меня не существует. Словно я был ширмой, кофейником, холодильником, неважно чем, неважно кем, но только не мужчиной с бьющимся сердцем. Я разделся, съежился в нашей кровати, забившись под одеяло, прежде чем она смочила кончиком языка край конверта перед тем, как его запечатать. Мне не нужно было ее видеть, образ был во мне, я уже заставал ее раньше за этим занятием, и еще долго эта боль жила в моем теле. В ту ночь мы оба не спали, утром в кухне она предложила мне кофе. Я выпил чашку. Думаю, что даже закурил сигарету, наивно пытаясь растянуть время. Ты еще спала, это было воскресенье. Я взял с вешалки свое пальто, сумку, словно отправляясь на работу. И ушел. Не сказав ни слова. Не оборачиваясь. Ушел от вас.