Три грустных тигра - Гильермо Инфанте Габрера Страница 24

Арсенио Куэ, артист, взглянул на Сильвестре и взглянул на меня — снисходительно, — выдержал паузу и сказал:

— Ты когда-нибудь видел влюбленную пишущую машинку?

Сильвестре задумался, а потом сказал: «Нет, никогда не видел». Я промолчал.

— Вивиан Смит-Корона — пишущая машинка. Что в имени? В этом — всё. Самая что ни на есть пишущая машинка. Только выставочный экземпляр, из тех, что стоят в витрине, и рядом надпись «просьба руками не трогать». Они не продаются, никто их не покупает, никто на них не печатает. Они для красоты. Иногда и не поймешь, настоящие они или муляж. Фикция, сказал бы Сильвестре, кабы мог это сейчас произнести.

— Я могу, могу, — возмутился Сильвестре.

— Ну, скажи.

— Пишущая машинка с фрикцией.

Куэ рассмеялся.

— Это получше будет.

Сильвестре обрадованно улыбнулся.

— Кто может влюбиться в пишущую машинку?

— Я, я, — сказал Сильвестре.

— Ты-то, ясное дело, да не ты один. — Куэ посмотрел на меня.

Сильвестре громко заржал, но поперхнулся. Я молчал. Просто стиснул зубы и смотрел на него в упор. Кажется, он попятился или, по крайней мере, убрал ногу. Он наступил мне на руку, но знал, что я не Тони. Тут выступил посредником Сильвестре.

— Ну ладно, пошли уже. Пойдешь с нами?

Куэ тоже меня позвал. Вот так-то лучше. Я решил вести себя цивилизованно, как сказал бы Сильвестре.

— А куда вы? — спросил я.

— В «Сен-Мишель», поглядеть на трансвеститов.

Но не настолько цивилизованно.

— Не прельщает.

Сильвестре ухватил меня за рукав.

— Не валяй дурака, пойдем. Может, кого знакомого встретим.

— Вполне возможно, — сказал Куэ. — Ночью всякое бывает.

— Допустим, — сказал я все еще будто с ленцой. — Но все равно неохота смотреть на всех этих пидарасов в действии.

— Да они безобидные, — сказал Куэ. — Живи и давай жить другим. Они за сотрудничество, за сожительство и за мирное сосуществование.

— Имел я их в виду. Хоть активных, хоть пассивных, хоть мирных, хоть немирных.

— Хоть дантов, хоть виргилиев, — сказал Куэ.

— Хоть на суше, хоть на море, — сказал я.

— А на воздухе? — спросил Куэ.

— Там они в своей стихии, — сказал Сильвестре, будто бы злорадно.

— Нет, спасибо.

— А зря, — сказал Сильвестре.

— Ты-то у нас любитель, — сказал Куэ с мстительной усмешкой.

— Да ты что, бля, сдурел, — отвечал Сильвестре. — Я просто посмотреть, как они танцуют, и все такое.

— Ему надоело, что Джин Келли всегда танцует с Сид Чарисс, — сказал Куэ, — а ты куда направишь стопы?

— Мне в «Национале» надо встретиться кое с кем.

— Загадочный такой, — сказал Сильвестре.

Поржали. Попрощались. Разошлись. Сильвестре распевал неверным голосом переделанную песню: Загадочный весь из себя, / явился и хочет быть главным / он, может, конечно, и славный / да больно загадочный весь из себя.

— Ньико Сакито, — проорал Арсенио Куэ. — Саната сиблямоль опусь Культур 1958.

VI

Я никуда не пошел в ту ночь, так и остался стоять под фонарем, вот как сейчас. Я мог бы подцепить какую-нибудь девицу из подпевки после того, как в казино «Паризьен» закончится второе шоу. Но это означало бы оттуда в клуб, там выпивать, а потом в мотель и утром проснуться с окаменевшим обложенным языком, в незнакомой постели, с женщиной, которую и не узнать, потому что весь макияж она размазала по простыням и по моим губам и по мне, от стука в дверь и безликого голоса, мол, время вышло, одному принимать душ, отмываться от запаха постели, секса, сна, а потом будить эту незнакомку, и она скажет самым обычным голосом, будто мы уже десять лет женаты, с монотонной уверенностью, Пупсик, ты меня любишь, вот это она спросит, а должна бы спросить, как меня зовут, наверняка не будет знать, а я, поскольку тоже навряд ли буду знать, как ее зовут, отвечу ей, Еще как пупсик.

Я стоял и размышлял о том, что играть на бонго, или на тумбе, или на пайле (или на ударных, на литаврах, как говорил Куэ, давая понять, какой он образованный и в то же время ослепительный, сексапильный и всеми любимый за остроумие) означает быть одному, но не в одиночестве, это как летать на самолете, — я хочу сказать: сам-то я дальше острова Пинос не летал, — не пассажиром, а летать, как летает летчик, видеть из самолета распластанный внизу пейзаж в одном измерении, но знать, что измерения окружают тебя со всех сторон и что инструмент, будь то самолет или барабаны, ими управляет, и можно лететь низко и видеть дома и людей или лететь высоко и видеть облака и зависать между небом и землей, вне измерения, но одновременно во всех сразу, и вот я стучу, выстукиваю, наяриваю, расхожусь с мелодией, отбиваю ногой ритм, вымеряю его в уме, прислушиваюсь к трещотке внутри себя, которая все еще издает деревянный стрекот, хотя ее давно уже и в оркестре-то нет, считаю молчание, мое молчание, слушая оркестр, выделываю пируэты, завитушки, вонзаюсь, кружусь на левом барабане, потом на правом, потом на обоих сразу, изображаю авиакатастрофу, вхожу в пике, обманываю колокольчики, трубу, контрабас, вклиниваюсь безо всякого предупреждения, притворяюсь, что вклиниваюсь, вовремя выворачиваю, вхожу в рамки, направляю инструмент куда надо и, наконец, приземляюсь: играю с музыкой, дотрагиваюсь, выбиваю музыку из двух козлиных шкур, натянутых на деревянные ведра, из козла, увековеченного в блеянии, ставшем музыкой между ног, яйцами оркестра, вроде с ним заодно и все же настолько вне одиночества и вне компании и вне мира: в музыке. Полет.

Я все еще стоял и думал, с той самой минуты, как Куэ и Сильвестре отчалили любоваться райскими птицами в музыкальной клетке «Сен-Мишеля», когда мимо пронесся кабриолет и в нем, почудилось мне, Куба на заднем сиденье с мужчиной, возможно, моим другом Кодаком, а спереди другая парочка, и тоже в обнимку. Миновали меня и въехали в парк отеля «Националь», и я решил, что это не может быть Куба, она ведь, наверное, уже дома, спит. Кубе необходимо отдохнуть, она приболела, ей «нехорошо», она сама сказала: вот о чем я думал, когда снова раздался шум мотора, тот же кабриолет вновь проехал по улице Н и остановился в полквартале от меня, в темноте рядом с парковкой, и я услышал, как кто-то приближается, доходит до угла и сворачивает у меня за спиной, и я оглянулся и увидел Кубу с незнакомым мне мужиком, и обрадовался, что это не Кодак. Она, разумеется, меня увидела. Все зашли в клуб «21». Я остался стоять как стоял, с места не сдвинулся.

Чуть погодя вышла Куба и направилась ко мне. Я ничего ей не сказал. Она ничего не сказала. Положила мне руку на плечо. Я тряхнул плечом, и она убрала руку. Просто встала молча. Я смотрел не на нее, а на улицу и, забавно, подумал, что вот-вот появится Вивиан, и мне захотелось, чтобы Куба ушла, и, кажется, я состроил такую несчастную мину, будто у меня не душа болит, а зуб. Или он в самом деле заныл? Куба медленно зашагала прочь, обернулась и сказала так тихо, что я едва расслышал: