В блаженном угаре - Анна Кэмпион Страница 24

Он притащился около шести, весь взмыленный. Я нарочно опустила все жалюзи, так что он тут же ворвался в дом и сразу — в мою комнату. А там — никого, до чего приятно было наблюдать, как он мечется, всюду меня разыскивая, просто бальзам на сердце. Боже, какой это был кайф! А потом он все-таки меня увидел, как я сижу в своем новом сари из разодранной простынки. Ну что остановился, не ожидал? То-то же…

Он подбегает и начинает выуживать из пакета вещи, ни одной моей: две мамины юбки, пестрые топики; еще есть бордовый, а к нему леггинсы, это уже Ивонна расщедрилась. Сбивчиво извиняется за то, что не успел раньше привезти вещи, тут, говорит, все, что нужно. Потом запихивает шмотье обратно в красный пластиковый пакет и трясет им перед моим носом. Я вышибаю пакет из его рук. Он поднимает его — ни слова упрека. Потом подходит, очень близко, настолько, что наступает на край моего самодельного сари. Как же он мне гадок… я пытаюсь освободить свой подол, слегка его подергивая. Заметив это, Пи Джей смущенно отскакивает в сторону.

— У меня была одежда, но она чем-то вас не устраивала, мистер Кока-Кола? — говорю я, абсолютно спокойно, я репетировала эту фразу не один час.

Пи Джей несется на кухню и начинает наливать в кувшин воду, делая вид, что не услышал моих слов. Потом возвращается с кувшином, стаканами и нарезанными лимонами, в стаканах уже по кучке льда, все очень аккуратно — как положено. Лимоны нарезаны моим ножом из-под подушки: вдоль, и каждая половинка — поперек, вдоль и поперек. Да, если бы не огромное мокрое пятно на прилипшей к спине рубашке, можно было бы подумать, что он тоже абсолютно спокоен.

— Лимона-а-ду?

Ох-х, какая чушь, полный отстой. Да пошел ты… с этим своим гребаным лимонадом! Он протягивает мне стакан, подносит почти к самым губам. Я отталкиваю его руку, стакан выскальзывает, лимона-а-д выплескивается на Пи Джея, стакан катится по столу, летит на пол и — дзинь! — вдребезги разбивается.

Он улыбается своей обиженной улыбкой трудного подростка. Я даже не шелохнулась, пусть сам убирает. Он, сгорбившись, наклоняется и начинает собирать осколки: все до единого на одном квадратике пола, потом на следующем — его рука действует как щетка пылесоса.

— Я хочу, чтобы мне вернули мое сари.

— Знаешь, я, безусловно, поторопился, я хотел позже это сделать, чтобы посмотреть, что ты на самом деле собой представляешь. Значит, ты полагаешь, что за сари можно спрятаться? Учти: даже тысяча сари не помогут скрыть того, что есть. Пока что ты преуспела лишь в одном: научилась закутывать себя в кокон.

Я пожимаю плечами:

— Чушь собачья. Вы сами все время меня провоцируете, а потом говорите, как я смею на что-то жаловаться. По-вашему, я должна сидеть тут и не рыпаться, пока вы будете доказывать, какая я дура…

— Ты — дура?

— …доказывать самому себе.

— Ты — дура?

— Я сказала, «самому себе». Послушайте, зачем вам все это нужно, а? Именно вам. Потому что лично меня все эти ваши рассуждения не колышут, понятно? Только напрасно теряем время. «Не обсуждай Господа с неверующим, чтобы тот из зависти не попытался убить Господа в тебе».

Он снова подходит.

— Ах-х-х, прости, и чьи это слова?

— Баба.

Он проводит пятерней по волосам и почти сквозь зубы:

— Ну, разумеется, какой мудрый совет, очень удобный: никому не позволено обсуждать иллюзорность Рут, закамуфлированной миленьким маленьким сари… без которого ее духовность стала не совсем духовной.

— А без хамства вы никак не можете, а?

Да, он постоянно мне хамит, хватит, больше никаких заумных разговорчиков… если он и впредь будет так на меня набрасываться. A-а, пусть мелет, что хочет, ему же за это уплатили. Вот только… никаких уже сил здесь с ним торчать. Я пытаюсь нащупать на столике какую-нибудь трещину, чтобы спрятаться в ней, пробраться сквозь нее. Но не могу, ни одной подходящей. Мне нужна довольно глубокая, а не просто царапина.

В комнате — тихо-тихо. Я молчу, Пи Джей опять высматривает на полу осколки. Заметил один возле моей пятки, наклоняется. Я одергиваю подол, чтобы прикрыть ногу, чтобы ни кусочка голой кожи. На дереве за окном дурными голосами надрываются попугаи. Орут и орут. Я представила, что нашла в земле нору, в норе дверца, я открываю ее, а там — винтовая лестница, и она ведет меня к теплому озеру, посреди которого я вижу сидящую на троне богиню. Мне так хочется рассказать ей о том, что со мной делают, что я забываю о всякой почтительности, утыкаюсь лицом в ее колени (о господи!) и плачу, плачу навзрыд, так, что даже не могу говорить. И еще я очень боюсь, что нечаянно что-нибудь перевру, говорю я ей, и сразу стану ей неинтересна. Так и получилось, я громко всхлипываю, и вот я уже в воде, а трон с богиней удаляется.