Вкушая Павлову - Дональд Майкл Томас Страница 24

Являюсь домой ближе к вечеру — Анна готовится. Она полуодета; подхожу сзади и обнимаю ее. Она прижимается ко мне, ее щека касается моей бороды.

— Чудесные духи! — Накрываю ладонями ее груди.

— Не сейчас! Попозже. Тебе нравится? По-моему, замечательный подарок. Как ты считаешь, герру Кофману понравится?

— Не сомневаюсь. Такой великолепный переплет. Он любит дорогие переплеты.

Я ласкаю ее сосок, и он набухает.

Наша горничная Жозефина наливает мне на кухне чай, я направляюсь в свою приемную. Она находится в мезонине и изолирована от остальной части квартиры; здесь мое прохладное святилище, уставленное старинными статуэтками. Ласкаю рукой гипсовую Градиву {75}. Эта изящная женщина с величавой походкой превратилась в Анну. Все богини — Венера, Афина, Исида — превратились в Анну. Радуюсь тому, что мой единственный назначенный на сегодня пациент простудился и не придет. Открываю тетрадь; беру перо и кладу его обратно; хочу одного — думать об Анне. Мечтать о том, что будет потом. Я еще чувствую, как подергивается под моими пальцами ее сосок, как ее губы обжигают мои.

Вот и Кофманы. Его алчные глазки-бусинки над крючковатым носом вспыхивают от удовольствия, когда Анна протягивает ему яркий пакет. При виде биографии он довольно урчит и начинает ласкать своей гладенькой пухлой ручкой кожаный переплет.

Появляется моя свояченица Гизела. Для пожилой дамы она одета слишком вызывающе. Трудно поверить, что она — моя «первая любовь».

Вино и радость от возобновления нашей сексуальной жизни пробудили в Анне игривое настроение, и я счастлив подыгрывать ей. Наши руки соприкасаются. Замечаю, что Гизела удивлена и даже слегка раздосадована. Никому не приятна такая метаморфоза — когда на вечно мрачных лицах появляется счастливое выражение. Она привыкла, что мы ссоримся или за версту обходим друг друга.

Теперь, когда Анна счастлива, она обаятельна и соблазнительна. Когда Макс Кофман наклоняется к ней через стол, его глазки-бусинки так и буравят ее. В юности она была озорницей, сорвиголовой, и я называл ее моим Черным чертиком — Schwarzer Teufel. Как славно видеть, что после стольких лет к ней вернулась ее природная игривость.

Мы, конечно же, обсуждаем положение на фронтах. Я забыл сказать, что эти события происходят в 1914 году. Все мы ждем скорого триумфального окончания войны.

Но Марс уступает место Венере — Анна переводит беседу на тему, которая нас с ней волнует куда больше: сначала спрашивает гостей, видели ли они новую постановку «Кармен», а затем переходит к разговору о любви и страсти вообще. Она спрашивает: что это за жизнь, если в ней нет хоть немного страсти и риска? Независимо от возраста! Кофманы тоже еще не видели такой Анны; они ошеломлены. Немолодое лицо Марты, всегда напоминавшее мне верблюжью морду, все больше вытягивается: в этом вопросе она полный профан. Она и в молодости-то была холодна, и я думаю, что уже давно не спит с Максом. Раньше, когда мое положение было ничуть не лучше Кофмановского, я завидовал ему — ах, какой мягкий характер, какие семейные добродетели у его жены. Но теперь — нет! Переводя взгляд с нее на мою блестящую, искрящуюся, игривую Анну, я благословляю судьбу.

Кофман явно мне завидует. Ему под пятьдесят (он на несколько лет младше Марты), и вероятно, для женщин он не утратил некой животной привлекательности.

Когда они наконец уходят, мы тотчас — рука об руку — отправляемся в спальню. Я раздеваюсь первый, ложусь на кровать, закуриваю сигару и смотрю на Анну. Она, как и Лу Саломе, великолепное животное. В юные годы в ней было что-то мальчишеское, и теперь, когда она достигла полной зрелости, в ней остался элемент мужеподобности: широкие плечи и мощные бицепсы. Но ниже талии она уже целиком и полностью женщина — с широкими бедрами и пухлыми ягодицами.

Мы занимаемся любовью, сначала страстно, с долгими и разнообразными поцелуями; а затем, подустав, — уже спокойней, разомкнув объятия и откинувшись на подушки. Ее глаза закрыты, лицо отвернуто от меня, нижняя губа слегка выпятилась, обнажив маленькие жемчужные зубки. Подобно кошке, которой чешут за ухом, она издаёт мягкие довольные звуки. Спутанные волосы откинуты назад, и на лбу отчетливо виден вдовий треугольник {76}; неожиданно Анна кажется ранимой, невинной и юной — как прежде.

Такой же ранимой, невинной и юной, какой была лет в двадцать пять, когда я взял ее с собой отдохнуть в Сиену. Такая необычная мальчишеская красота! Так ярко она расцвела под средиземноморским солнцем. Я и забыл, как чудесно умели мы тогда любить друг друга. «Я буду любить тебя вот так, — воскликнул я, — пока не умру!» — «Нет, дольше, дольше!» — крикнула она в ответ и еще крепче прижала меня к себе.

Но после Италии все пошло на спад. С Анной стали случаться приступы черной меланхолии. Причина, говорила она, в том, что я успел уже слишком закоснеть в привычках, когда она появилась в моей жизни, а она хотела быть со мной с самого начала. Долгие месяцы она была сгустком ненависти, все представляла себе, как зарежет или хотя бы кастрирует меня. Немало страданий причинила ей и смерть отца, доведенного до самоубийства злостными слухами о том, что я спал с ее матерью — или того хуже.

Некоторое утешение я находил в дочерях — Матильде и Софи — и в эротических рисунках. Шли годы… Я смутно припоминаю русское стихотворение, которое мне читала однажды Лу Саломе: годы без божества, без вдохновения, без любви {77}; но вот теперь это возвращается, как Одиссей к Пенелопе — застав всех врасплох.

Анна выбирается из-под меня и устраивается сверху. Ее груди раскачиваются, они в мелких морщинках; кожа под правым ухом лиловато-синяя, вся в складочках и пронизана сосудами; мне кажется, что ее подбородок выдвигается вперед, когда она с усилием насаживается на меня, наваливается, стараясь в то же время удержать меня в себе. Раз я действительно выскальзываю из нее, и тогда она рукой нащупывает меня и водит мной, пока я снова не попадаю внутрь. Лицо у нее красное, в складках — неожиданно она выглядит старой. Это не имеет значения. Я жалею только об одном: когда она состарится по-настоящему, меня уже не будет в живых, чтобы показать ей, что я по-прежнему влюблен в нее…

Жизнь, к которой прежде я относился с полным безразличием, внезапно кажется мне бесценным сокровищем. А вдруг я завтра умру, не изведав до конца этого наслаждения? Мне невыносима мысль о том, что Анна снова выйдет замуж — возможно, за своего ровесника или кого-нибудь помоложе; за кого-нибудь вроде Кофмана — и отдаст ему все это; его будет доводить до безумия своими поцелуями, его пенис будет обхватывать своими упоительными губами и засасывать в себя; и страсть ее будет сильнее, чем теперь, потому что он моложе меня и в нем больше мужской силы…