Замок Арголь - Жюльен Грак Страница 24

Он не осмеливался признаться, что думал в это время о Герминьене и, конечно же, какое-то воспоминание о католическом догмате, которое, казалось, оправдывало и увеличивало направленность его внимания к месту стигмата Гейде, напротив, удерживало его от обращения не иначе, как с наигранным раскаянием, к тому, кто представлялся теперь черным ангелом падения и его опасным провозвестником. И тем не менее по ту сторону жалкого различения добра и зла дух его в своей карающей диалектике обнял Герминьена в братском союзе. Какой бы порыв ненависти, какой бы ужас не вызывало в нем одно воспоминание об этой сцене, уже по ту сторону ненависти и ужаса Гейде и Герминьен отныне навсегда должны были остаться вместе, прикованные друг к другу молниеносным светом бесподобного События. До скончания времен вместе, неразделимые, более сообщники, чем жертва и палач, соединенные и оправданные плодовитостью свершенного ими чуда, несравненным светом той единственной мимолетности, что они породили. Как и Гейде, он будет отныне живой солью его раны, пищей его мучительного беспокойства. Куда бы они ни пошли, он будет отныне ползти за этой парой из мрамора, чьи пустые голубые глаза кажутся ему теперь более странными, чем случайно откопанная в саду статуя, более праздными, чем машина времени, более обескураживающими, чем неуловимый камень соблазна. [102] Воистину сраженный волнующей магией ее крови, склонившись к ее опрокинутому лику, безмолвному, как картина, который на его глазах начинай свой бесконечный путь вспять, Герминьен соединился с ней крепче, чем слились в азартной игре, во имя вожделенного козыря и по немыслимой небрежности художника, бюст короля пик и дамы треф.

Вытянувшись во всю длину на нагромождении меховых шкурок, босоногая и простоволосая, Гейде защищалась темным, накинутым на плечи плащом от ранящих посягательств дня, и ее оцепеневший дух укрывался в вечной полумгле. Словно из подвижной бездны свежих вод, она медленно выходила из этой ночи ужаса, бездеятельная, опустошенная и надломленная. Без ненависти и гнева, в смертельной раздавленности она все еще ощущала над собой власть Герминьена, похожую на соленый и бодрый поток подвижной морской воды, по которому ее плавно и без усилия влекли быстрые таинственные волны, перенося ее в этом путешествии без возврата на другой берег Океана, торжественные и расплывающиеся пространства которого она бороздила в спокойном свете, с обаянием детского прикосновения, словно возвращенного своей исконной девственности. Ему казалось, что она блуждала и бесконечно искала себе пристанище в легких волнах тела, распущенного, как копна волос, расстилающегося над миром, словно нежнейший ковер. Последнее сопротивление исчезло внутри нее, и все стало легким — легким, развязанным, освобожденным, летящим, переливающимся, нереальным, спутавшимся словно нити шелкового клубка при сильном порыве ветра в ночной глубине комнаты, где она лежала неподвижная, окруженная своим воздушным телом, которое покачивалось, летело, было таким же неправдоподобным, как небесные облака, и так же, как и они, безвозвратно уносилось порывами сильного ветра.

И Альберу казалось, что она жила теперь в нем, как его возлюбленное дитя, омываемое самой зарей мира, первобытной чистотой преддверия рая. Из глубины этой ночи, теперь уже сокрытой от нее словно внезапным потоком больших вод, она постепенно пробуждалась в нем из своего небытия. Она все еще видела, как он пришел к ней в лунном луче, и глаза его излучали спокойствие, а движения в своей неизъяснимой простоте были словно отмечены блаженной первородной чистотой, и он ее мыл, целовал, одевал, поддерживал обеими руками, и руки его обнимали ее, и она почувствовала себя тогда так восхитительно и заботливо окруженной, как если бы то был легион небесных ангелов, и ее затопило чувство более сладкое, чем может быть сознание бодрствования во сне, и, в состоянии чистейшей и исступленной доверчивости, она ощутила себя навсегда отданной ему, полностью отрекшейся от самой себя над пропастью, погрести в которой теперь смогли бы одни лишь его руки. Отбросив свое уничтоженное тело, отрекшись от своих оцепеневших чувств, она плыла над лесом, словно душа, которую нужно еще завоевать, более обезоруженная, более свободная, чем Валькирия, [103]и тогда его уста сообщили ей первый вздох, его рука пробудила ее руку, и в невероятном лобзании души ей показалось, что Альбер развоплотил ее навсегда.

Вскоре возвестили о себе славные дни осени, узнаваемые среди прочего по той меланхолической кривой, которую солнце, уже заметно менее приподнятое над горизонтом, очерчивало в небе; его спокойные пространства, словно беспрестанно омываемые ветром восхитительной чистоты, казалось, долго сохраняли золотой след, похожий на великолепный кильватер; едва бег солнца, словно подвешенного на коромысле небесных весов, склонялся к горизонту, из голубизны дня появлялась, с фантасмагорическим блеском нежданной звезды, луна, чье злобное воздействие одно лишь могло объяснить то внезапное, странное и почти металлической природы изменение листвы деревьев, странно красный и желтый цвет которых вспыхивал повсюду [104]с необоримой мощью, сокрушительной ядовитой силой растительной проказы. В этой атмосфере тишины замок наполнялся легкими звучащими шумами, и часто Гейде и Альбер, охваченные необъяснимым беспокойством, встречались в большой зале, куда, казалось, их влекло ожидание какого-то обременительного гостя, — и от встречи их взглядов рождалась тогда неловкость, с каждым мгновением все более раздражающая. Уже заметная бледность Гейде чувствительно увеличивалась с каждым днем этого холодного и белого времени года, все более короткими становились появления лишенного жара солнца, от которого ее лицо словно черпало всю свою лучистую энергию — и в длящемся исходе осени источник этот казался Альберу теперь роковым. Постепенное угасание этого ангельского лика, словно пораженного тем же неизлечимым недугом, что опустошал и деревья в лесу, изумляло Альбера и погружало его в постоянную и беспокойную мечтательность. Они продолжали вялые и неопределенные беседы, смутный гул которых с их сдавленной и еще долго ощущаемой вибрацией все чаще тонул в молчании, смыкавшемся над ними с удивительной властью поглощения, и наступало время — а они не могли не узнать его по тому содроганию, что в этот момент охватывало их, — бесконечного ожидания. И тогда глаза их в инстинктивном порыве обращались к высоким окнам, расположенным на уровне земли; в мягком и медленном качании то и дело вырисовывалась на них танцующая тень ветвей, выдавая гнетущее присутствие близкого леса. И вся зала на исходе дня наполнялась тенью деревьев и их сумрачным изобилием, погружаясь вместе с ними в самую что ни на есть лесную глубь в молчании, более не защищавшем их от своего назойливого объятия, а желтые и сверкающие блики солнца, проскальзывая на стены сквозь витражи, казалось, указывали завороженному взору не время дня, которое с каждым мгновением все прибывало, но — словно то был тщательно выверенный ватерпас — волнообразные колебания всей массы замка, ведомого, как терпящий бедствие корабль, сквозь мощные зыби леса. Иногда, под порывом ветра, в симметричной торжественности обеих створок распахивалось одно из высоких окон, и в то время как кровь неожиданно приливала к сердцу, а высокие драпировки посреди грозового, внезапно наполняемого ветром шума с неправдоподобной медлительностью отходили одна за другой назад, длинные вереницы сухих листьев внезапно наполняли высокую залу ледяным трепетом, оставляя на мебели и на коврах трепещущий каркас своих сухих жилок, вздрагивающих подобно изнуренной длительным перелетом птице. И, отводя друг от друга взгляды, в сердечном смятении они не осмеливались измерить всю меру своего ожидания, безнадежно обманутого в том трагическом порыве, что соединил их вместе при первом же шорохе. Ветер разворачивал, одну за другой, с таинственной медлительностью руки, тяжелые складки высоких шелковых пологов, надутых и бьющихся, словно паруса; стены, покрытые темными тканями, уже давно обрели строгую суровость, так что в глубине залы, затерянной теперь в полумраке, посреди вновь воцарившегося молчания резкое хлопанье широкой коричневой обивки в необъяснимом разлете ее просторных складок казалось картиной спазма, столь же странно независимого, как и явившийся из тени и внезапно тронутый концентрическими волнами ужаса лик.