Пастух своих коров - Гарри Гордон Страница 24

— Ладно, как раз про город несколько стихотворений и осталось.

— Вот и хорошо. Я только доберусь до стула, с вашего позволения.

Вернулся Серафим Серафимович недовольный:

— Зачем же вы фонарь включили? Как раз над головой. Получается какой-то театр современной пьесы. Не исключаю, что батрачка смотрит в подзорную трубу.

— Делать ей больше нечего.

— Ну, читайте.

Планета ночью замедляла ход,

Потом по-прежнему вращалась. А вокруг

Чуть наклоненных белых фонарей

Кружился снег моих ночных сомнений.

Взлетала в парке белая ворона,

Ломала ветки, над землей кружилась,

И уходила в гуси или в совы,

Как ей удобно. Это было ночью.

А утром шел обыкновенный снег,

На трубы падал, — видимо, погреться,

И падал на зеленые трамваи,

И далеко просматривались люди,

Как на картинах Брейгеля. И я

Увидел — все благополучно в мире.

На подоконник голуби садились,

Глотать слова, идущие из сердца —

Поворковать. А серая собака,

В снег упершись худыми кулаками,

Смотрела на него недоуменно.

Был белый день, и снег моих сомнений

Упал под ноги жителей земли…

— Жителей земли, — проворчал Серафим Серафимович. — Экзюпери начитались? Сплошное шестидесятничество: белые медведи трутся о земную ось. Вертится земля, тра-ля-ля-ля… Да вы не виноваты — время было такое. Оттепель заканчивалась, холодное месиво под ногами. Интеллигенция строила прекраснодушную мину. Все благополучно в мире… А через два года — пражская весна.

— Беда с этими диссидентами, — обиделся Петр Борисович. — С чего у вас начинается летоисчисление? С распятия Пастернака? Или с процесса над Бродским? А я ведь только хотел обратить ваше внимание на то, что «Серая собака, в снег упершись худыми кулаками…»

— Нет, почему же. Я обратил. Хороший образ, только слишком знакомый. Это уже было.

— Ну да, сегодня на рассвете.

— Не важно. Вот у вас в живописи есть термин — литературщина. Что не есть хорошо. А как назвать картинки в стихах? Живописьщина? Савве, к примеру, на вашего Брейгеля, мягко говоря…

— Савве и на стихи, мягко говоря… Только я не для Савки все это писал. И не для вас.

— Интересно, интересно. Для кого же?

— Не знаю. Есть у поэта некий конфидент, идеальный ночной собеседник, на него не похожий, но дружественный… Вроде Песика.

— У Песика есть дела поважнее, — вздохнул Серафим Серафимович, — интересно, съел ли он макароны? Ну а пока он не готов, пользуйтесь.

— Сейчас, — Петр Борисович пробежал глазами следующее стихотворение.

Я вижу площадь из окна,

Людей, отчетливых, как буквы,

И небо, гладкое, как будто

Из голубого полотна.

Я вижу, как шофер сигналит

И давит тормоз каблуком,

Я вижу, как пронзает наледь

Старуха крошечной клюкой.

А у газетного ларька

Людей короткая строка.

И снег под их ногами тает

И я их вижу и читаю.

У каждого над головой

Пар белый, или голубой —

Овеществленное радушье.

И эти облака, как души,

Беседуют между собой

Над головами их владельцев…

— Петр Борисович, вы заснули? — осведомился Серафим Серафимович. — Читайте же.

— Да, да… нет, это я читать не буду. Там то же самое, оттепель, одним словом. А вот: странное стихотворение, наверняка подражательное, хоть я болезненно не хотел быть похожим на кого-нибудь.

— А вы читайте, разберемся. Подражание само по себе — не худший вид графомании. Главное, не ошибиться в выборе образца.

— Извольте.

Первым в городе проснулся Иванов.

Бледный снег в окне на ниточке висел,

Репродуктор ничего не говорил,

Спал сосед, и во сне, вероятно, лысел,

И смотрел с интересом сны, как кино.

Иванов сигарету курил.

Пока что никто ничего не сказал,

Сугробы, скрипя, заселили парк,

На окраине стоял самоваром вокзал,

И над ним поднимался пар.

Скрипнул нетерпеливо большой чемодан:

Пора уже ехать на юг.

Иванов посмотрел — в стакане вода,

Он выпил ее всю.

А потом он долго ехал в такси,

И не выспавшийся шофер охотно молчал,

А потом паровоз, удила закусив,

Громким голосом закричал.

— Понятно. Ноги растут, естественно, из обериутов. В частности, из раннего Заболоцкого. Странно, сейчас так много, что даже устало, говорят о серебряном веке, воспитательницам повышают квалификацию лекциями о Цветаевой, Мандельштам — наше усё, а Заболоцкого — может, и переиздают, но как-то боком, и молчат о нем во весь голос. Он пребывает в каком-то некоммерческом пространстве. Вы не находите?

— Не знаю. Приемы его растащили по углам лет десять назад так называемые маньеристы. То ли виртуальные, то ли маниакальные, как они себя определяют. А впрочем — и правда — тихо.

— Ну а этот ваш стишок, тем не менее, самостоятелен. Вы переняли степень свободы, но сама свобода оказалась вашей собственной. Вам самому что-нибудь здесь нравится?

— Нравится кое-что, но особенно: «Он выпил ее всю». Я б хотел сейчас так писать. И на холсте тоже. Не получается пока.

— Да-а. По крайней мере, состояние не заимствовано. И — заметили — такие энергичные глаголы: «сугробы, скрипя, заселили парк…» Похоже на предчувствие гражданской войны.

— Вы только Сальвадора Дали не приплетайте, — миролюбиво попросил Петр Борисович, — вот где энергией не пахнет. Кислое заливное из крысиных хвостиков.

— Вы думаете? — хмыкнул Серафим Серафимович. — Есть еще что-нибудь?

— Последнее! — торжественно объявил Петр Борисович. — Добьем?

А у ворот шептались бабки,

Что завтра улетят собаки.

Рыча, курлыча и кусаясь,

Хвостами рыжими касаясь

Сырых болотистых небес,

Они плюют на темный лес

С его сомнительною дичью.

(Собакам правила приличья,

Особенно на небесах

Необязательны. У пса

Глаза пронзительные, птичьи,

Какие там еще приличья…)

Мне жаль тебя, ирландский сеттер,

В твоих породистых ушах

Хранился черепаший шаг,