Марго - Михал Витковский Страница 24

А чтобы у меня было на одеколон и гель для волос, на дискотечный набор, как то: мятная жвачка, «Мальборо», дезодорант, презерватив и напиток за барной стойкой, я нанялся на работу в конюшне его преподобия в качестве мальчика на конюшне и у кузнеца в кузнице. Ксендз тогда дело с табуном раскручивал, приезжал народ на коней посмотреть, покататься, на курсы записаться.

Но в один июльский день приехал в Сувалки ансамбль «Их Трое» [82], а я содрал аккуратненько с дерева плакат и отгладил его утюгом. Михал Вишневский пел: «Эти люди большие, у них получилось, им удалось…» Какая жестокость так петь, что будто он не понимает, а ведь с триумфом приняли, потому что ему-то удалось! Я стоял, мок, но глаз с Михала не сводил. Курил и смотрел. Встал так, а за мной стояли на двадцати пяти поводках и махали хвостами мои двадцать пять лет, каждый год отдельно, и каждый тянул в свою сторону. Заморосил дождь. Бывают такие моменты в молодости каждой звезды, когда другие веселятся, а он задумается, задумается и вроде ни о чем не думает, стоит себе вроде каменного столба, дождь на него льется, сигарету у него гасит, кто-то его толкает, куры шныряют под ногами, ну, а по прошествии лет оказывается, именно в тот момент все и решилось, — что он вырвется из этой грязи. В ту самую июльскую ночь. Таким должно быть начало фильма обо мне. Стою я невыспавшийся, потому что в пять пришлось вставать на кузницу. Ногти грязные, кто-то меня толкнул, кто-то меня пивом облил из пластмассового стакана, а я стою, смотрю и ничего не вижу. А другие орут, жрут колбаски, а я нет. Сразу становится понятно, что мое место не тут, не с плебсом, а там, на подмостках, на возвышении.

И что-то так размечталось мне… Что лет эдак через пять… На остановке… Стоят, согнувшись от снежной пороши, все те же самые, что и сегодня, только постаревшие, сильно пообтрепавшиеся… А кого-то уже и нет, потому что кто-то упал с лестницы… Дымится урна… И вдруг подъезжает лимузин, белый-белый… и длинный-длинный, как Млечный Путь… Его передок останавливается прямо перед остановкой, перед горящей вечным огнем урной, а конца не видать… Двери со стороны водителя открываются, стекла тонированные… Шофер в темно-синей ливрее и в такой же фуражке, какие мы видели в музее в Сувалках, когда были с классом на экскурсии… Как у какого-то важного русского, из царской гвардии: шнуры золотые на фуражке, большой козырек, весь из себя важный такой! Грозный. Вот именно! Грозный, вооружен словно охранник. Нет, лучше так: этот пока не охранник и не вооружен, а охранник сейчас будет, вооруженный! Выходит, открывает медленно дверцу, выходит охранн… три охранника. Трое выходят. Все в черном, лысые, все вооружены. До зубов! В тяжелых высоких черных ботинках, шрамы на лысых черепах, глаза злые. Очень злые глаза. А эти, с остановки, думают, что это скины, что налет, что сейчас им врежут по полной! И в этот самый момент включается золотая подсветка, золотой свет в салоне, из которого выплывает прекрасная звезда. Вся в розовом, с розовым же пуделечком, у которого вместо глаз брильянтики. Такая, что у парней ширинки чуть не разошлись! А сделать ничего не могут, потому что оч. воор. охранники образуют что-то вроде коридора, и она проходит, источая аромат духов «Paris Hilton»…

А за ней выхожу я! Ступаю на отбрасываемое салоном золото! И говорю им:

— Хеллоу! Хай! Привет, парни, как дела? Мы вот тут с женой на момент, из Лондона в Париж-Хилтон едем, по дороге заскочили… Вручение наград — золотая пластинка, платиновая блондинка!

И тогда Толстый высморкается, остатки соплей варежкой вытрет и скажет:

— А у нас всех новостей-то только, что отец умер.

И тогда! Тогда! Охранники по моему знаку вскинут стволы, прицелятся! И всех их перестреляют! Всех поубивают! Всех, кто видел, что я тоже когда-то тут стоял и нос на морозе рукавицей вытирал! Всех убьют!

Одни незаметно впали в алкоголизм или сбежали за границу из Польши Z, или упали с крыши, но я сказал себе: Вальдек, если ты хочешь чего-то достичь, делай все наоборот, не как они! Не жри от пуза, не пей в три горла, не кури, бегай, занимайся собой, читай журналы из высшего света, смотри телевизор. Втяни живот, распрямись, но прежде всего — научись танцевать. Кабельное телевидение у нас было. Тогда, на том концерте, я понял, что сегодня в карьере самое важное — волосы. Не голос, не песни, а лишь узнаваемая прическа. Вишневский, Рубик. Это была знаменитая сцена, моя первая метаморфоза! Ну и что? Хоть и ходил я на Рудку, здесь у нас, хоть и ловил рыбу, золотой рыбки так и не поймал. Как-то раз банку вытащил, сверкнула она на солнце, но я ее сразу с отвращением выбросил. В тот день я допоздна сидел над рекой. А вода текла, текла, текла.

Текла…

И текла…

И еще раз т.