Фальконер - Джон Чивер Страница 24

Как всегда бесконечно красивая, источающая аромат всего запретного, пришла Марсия. Она его не поцеловала, он не пытался накрыть ее ладонь своей.

— Привет, Зик. Я принесла письмо от Питера.

— Как он?

— Наверное, прекрасно. Он то ли в школе, то ли в каком-то лагере, так что я его редко вижу. Но учителя говорят, что он умненький и дружелюбный мальчик.

— Он не придет меня навестить?

— Психологи полагают, что лучше его сюда не приводить, по крайней мере не сейчас, когда у него такой важный возраст. Я говорила со множеством психологов и консультантов, и все они уверены, что, поскольку он единственный ребенок, его психику травмирует вид отца-заключенного. Я знаю: ты считаешь психологов бесполезными дармоедами, и, пожалуй, я с тобой согласна, но у нас нет выбора — мы должны прислушаться к мнению опытных людей с отличнейшими рекомендациями, и эти люди уверены, что ему к тебе нельзя.

— Можно мне письмо?

— Можно, если только я его найду. Сегодня я все теряю. Я не верю в полтергейст, но бывают дни, когда я сразу все нахожу, а бывают — когда просто ничего не могу найти. И сегодня именно такой день, даже хуже, чем обычно. Утром я не могла отыскать крышку от кофейника. Потом апельсины. Не могла найти ключи от машины, а когда все-таки нашла и поехала за горничной, то забыла, где она живет. Я не могла найти нужное платье и серьги. Не могла найти чулки и не могла найти очки, чтобы найти чулки. — Он бы убил ее, если бы она не отыскала в своей сумочке конверт с неуклюжей надписью карандашом. Она положила его на стойку. — Я не просила его писать тебе письмо, — сообщила Марсия. — Понятия не имею, что он написал. Конечно, надо было бы показать письмо психологу, но я подумала: ты будешь против.

— Спасибо, — ответил Фаррагат и убрал конверт под рубашку, чтобы почувствовать его кожей.

— Не откроешь?

— Потом.

— Тебе повезло. Насколько я знаю, он впервые в жизни написал письмо. Ну, расскажи, как ты, Зик. Не могу сказать, что ты выглядишь здорово, но, в общем, нормально. Такой же, как всегда. Все еще мечтаешь о своей блондинке? Ну конечно. Это сразу видно. Неужели ты не понимаешь, что ее нет и никогда не было? О, по тому, как ты склоняешь голову, я вижу, что ты по-прежнему мечтаешь о блондинке, у которой никогда не было менструации, которая не бреет ноги и никогда с тобой не спорит. Похоже, у тебя тут есть любовники?

— Был один, но в зад меня не имел. Когда я умру, можешь так и написать на моем надгробии: «Здесь покоится Иезекиль Фаррагат, которого никто никогда не имел».

Ее тронули его слова. Как будто она вдруг нашла в себе силы им восхищаться, ее улыбка, само ее присутствие стало мягким, примирительным.

— Ты поседел, — сказала Марсия. — Сам не знал? Не прошло и года, как ты здесь, и вот уже весь седой. Но тебе идет. Что ж, мне пора идти. Я принесла тебе передачу, ее проверят и отдадут.

Он носил письмо с собой, пока не погасили лампы и не выключили телевизор, а потом в свете фонарей за окном прочитал: «Я тебя люблю».

Близился день приезда кардинала, и даже те, кто отбывал пожизненное, уверяли, что такой суматохи еще не видели. Фаррагату непрерывно поручали печатать приказы, инструкции и объявления. Некоторые распоряжения были просто безумными. Например, такое: «Во время маршировки во дворе все заключенные обязаны петь „Боже, храни Америку“». Но здравый смысл поборол этот приказ. Никто его не исполнял, и никто не принуждал к его исполнению. Десять дней подряд заключенных выводили строем на бейсбольное поле — площадку, где раньше стояла виселица, — и на главный двор, где будет построение. Их учили стоять по стойке «смирно» даже под проливным дождем. Все были возбуждены, но серьезны. Когда Петух Номер Два заплясал и запел на мотив старинной песни: «Завтра будет славный день, ждет нас всех удача — раздают всем кардиналов с колбасой в придачу», — никто не засмеялся, никто. Петух Номер Два был придурком. За день до приезда кардинала всех отправили в душ. Но к одиннадцати горячая вода закончилась, и заключенные из блока Д смогли помыться только после обеда. Фаррагат уже вернулся в камеру и начищал ботинки, когда пришел Джоди.

Услышав свист и крики, он поднял голову и увидел, как Джоди идет к его камере. Он пополнел. Похорошел. Он приближался к Фаррагату легкой, пружинящей поступью. Это порадовало Фаррагата: лучше, чем та вихляющая походка, которой шел Джоди, когда настроится на секс, — тогда казалось, что его бедра ухмыляются, точно тыква на Хэллоуин. Вихляние напоминало Фаррагату о плюще, а плющ, как он знал, надо тщательно культивировать, чтобы он не разрушил каменные стены, башни, церкви. Плющ может уничтожить целый собор. Джоди вошел в камеру и поцеловал Фаррагата в губы. Присвистнул только Петух Номер Два.

— Прощай, любимый, — сказал Джоди.

— Прощай, — сказал Фаррагат.

Он был в смятении, быть может, он плакал, ведь теперь он мог заплакать над убитой кошкой, над разорванным шнурком, на бейсбольном поле из-за подачи, которую невозможно поймать. Он поцеловал Джоди страстно, но нежно поцеловать не мог. Джоди развернулся и пошел прочь. Это прощание было самым потрясающим, что случилось с ними. Когда Фаррагат искал смысл их дружбы, он открыл для себя пляжи и могилы, но просмотрел тайный трепет, с каким смотришь, как уходит любимый.

Тайни объявил отбой в восемь и, как всегда, пошутил насчет «кто рано встает…» и онанизма. И конечно, он сказал, что хочет, чтобы его ребята были красивыми в день приезда кардинала. В девять он погасил свет. Телевизор остался включенным. Фаррагат лег и заснул. Проснулся он от рева воды в бачке и тут же услышал гром. Сперва он обрадовался: звук показался ему приятным. Грохот грома как будто подтверждал, что небеса — это не бесконечность, а крепкая конструкция: купол, ротонды, арки. Но потом он вспомнил объявление, где было написано, что в случае дождя визит кардинала не состоится. Ему стало страшно при одной мысли о том, что ночной гром обещает длинный дождливый день. Не одеваясь, он подошел к окну. Да, этот голый человек боялся. Если пойдет дождь, не будет ни побега, ни кардинала — ничего. Сжальтесь же над ним, попытайтесь понять его страхи. Он одинок. У него забрали любовь, мир — все. Он хочет увидеть кардинала в вертолете. Со слабой надеждой Фаррагат думал о том, что гром может принести все, что угодно: холодный фронт, теплый фронт, ясный радостный день, когда воздух такой прозрачный. И тут начался дождь. На тюрьму изливались потоки воды. Однако через десять минут все закончилось. Гроза сжалилась и ушла на север, а к забранному решеткой окну долетел резкий запах, какой бывает после дождя. Его длинный-длинный нос всегда чутко улавливал этот аромат, и тогда Фаррагат кричал, махал руками, наливал себе выпить. Теперь пришло мгновенное воспоминание об этой первобытной радости — только воспоминание, потому что радость убивала решетка. Он вернулся в постель и заснул, слушая, как с навесов сторожевых вышек капает дождевая вода.

Фаррагат получил, что хотел: день несравненной красоты. Будь он на свободе, он бы смело сказал, что абсолютно счастлив. Настал праздник, день финального матча, поход в цирк, четвертое июля, регата; и, как и полагается в такой день, расчет был чистым, холодным и прекрасным. На завтрак — на средства диоцеза — им подали по два куска бекона. Фаррагат отправился за метадоном, и даже очередь из наркоманов — этот жалкий хвост человечества — излучала радость. В восемь каждый встал у двери своей камеры, все побритые, в белых рубашках и, судя по дикому смешению запахов, наполнявших блок Д, кое-кто намазал волосы гелем. Тайни всех проверил, и наступило неизменное на каждом празднике, перед каждым мероприятием ожидание.