Южный календарь - Антон Уткин Страница 24

– Понятно, – произнес Киселев и вздохнул.

Они с Файзуллиным уже дошли до вершины холма и присели. Потом, щурясь от солнца, лежали животами вниз и выжидали. Пахло сухой землей, горячей травой и крохотными, неизвестными им цветами, – пыльный, щекочущий ноздри запах. Направо стелилась бахча, с другой стороны лежало поле с подсолнухами; между ними тянулся пыльный проселок. Шалаш стоял в углу прямоугольника, под серыми тополями с прилизанными ветвями, вертикально ползущими по стволам, как языки серебристого пламени. Бахча выглядела брошенной, безжизненной.

– Нету вроде, – сказал наконец Файзуллин, прищурившись еще сильнее. – М-м? – Прищур придавал его чертам хищное, древнее, степное выражение.

Киселев ничего не отвечал и продолжал смотреть вниз. Файзуллин поднялся на ноги, отряхнул куртку и штаны. Киселев тоже встал и тоже отряхнулся. Поглядывая по сторонам, утирая лица пилотками, они не спеша спускались.

Солнце, хотя и сходило к горизонту, еще изводило землю сухим жаром, и раскаленный воздух дрожал. Они давно вспотели, расстегнутые куртки их намокли и потемнели на лопатках. Киселев почему-то вспомнил дом. Ему казалось, что там такое же солнечное и спокойное преддверие вечера, бабушка варит суп, сестра пришла из музыкальной школы и сидит за пианино, наполняя квартиру потоками нескончаемых, бесконечно жестких гамм. Гаммы были похожи на холмы – такие же графические линии: движение звуков то восходило, приподнималось и, достигнув предельной точки, катилось вниз как с горки, в полное беззвучие исходной ноты.

«Интересно, – подумал Киселев, – где дом-то?» Он завертел головой, отыскал приблизительно северо-восток и увидел только изогнутый край пригорка, небо над ним и больше ничего.

Шалаш был пуст. Он был сплетен из ольховых веток и камыша, поддерживали его наспех обтесанные топором колья. С поперечины свисала керосиновая лампа с закопченной колбой. Лежанка, устроенная из продольных орешин толщиной в руку, поднималась от утоптанной земли на локоть, ее покрывало серое слежавшееся сено. В головах лежанки на двух черных нитках висел кусок шершавой бумаги, вырезанный из журнала, с цветным изображением какого-то святого. На сучке балясины висела грязная военная рубашка, под ней валялись обрезанные китайские кеды. У входа несколько обгоревших камней лежали кругом, образуя очаг. Из золы выступали рыбьи кости и косточки от персиков, разбросанные среди углей. На камнях стояли чайник с закопченными боками и черная сковорода без рукояти. В углу Файзуллин нашел прислоненную к подпорке толстую прямую палку. Один конец ее был утыкан торчащими на все стороны гвоздями, отчего палка походила на палицу. При виде палки Киселев и Файзуллин переглянулись.

– От тварь, – сказал Файзуллин. – Зверь.

Арбузы были совсем небольшие, такого же густого и ровного темно-зеленого цвета, как и краска боевых машин, без полос и узоров. Места, которые соприкасались с землей, отлежались и остались болезненно светлыми, мягкими и уплощеными. Файзуллин ползал на коленях по бахче, сопел, щупал мочки и обрывал пуповины. Он протягивал арбузы Киселеву, и тот укладывал их в сумку. Минут через пять сумка была полна; они подхватили ее за ручки и потащили. Сумка клонилась на одну сторону, потому что Киселев был выше ростом.

– Тишина! – сказал вдруг Файзуллин и остановился, прислушиваясь. Оба они замерли, поводя головами – так, как это делали суслики. До них донесся далекий невнятный гул.

На дороге со стороны села показалась телега, запряженная гнедой лошадью. Того, кто правил лошадью, было пока не видать. Киселев и Файзуллин, пригнувшись, перебежали дорогу и, задевая плечами подсолнухи, затаились между толстых налитых стеблей.

– Увидел, нет? – шепотом спросил Киселев.

– Не-а, – тоже шепотом ответил Файзуллин.

Сверху на них еще сыпалась желтая пыльца. Телега громыхала и тряслась уже совсем близко. Сторож стоял на телеге во весь рост, как будто на колеснице, широко расставив крепкие босые ноги. На нем были одни полотняные штаны, которые липли к ногам от встречного ветра. Лицо его, коричневое от загара, как будто искажала гримаса боли; рот был распахнут и кривился в беззвучном крике. Этот невыносимый крик шарахался по орбитам глаз и стекал по складкам щек прозрачными, как ливень, слезами. Губы побелели и посинели, между ними горло уходило внутрь темной дырой. Чуть приспущенные вожжи он держал обеими руками, то и дело сильно ими взмахивая и понукая обессилевшую лошадь.

У Киселева по ляжке полз черный муравей. Он подползал к покатому краю, останавливался, как будто размышлял, потом поворачивался и полз к другому краю. Киселев осторожно стряхнул его на землю. Почва под подсолнухами была темно-бежевая, цвета какао с молоком, крупными комьями, и Киселев видел, как муравей свалился в какую-то расщелину.

Лошадь, глухо ударяя копытами по земле, бежала изо всех сил, вытягивала шею и словно отталкивалась шеей от воздуха. Ее шелковистые бока лоснились от пота, а брюхо было испачкано какой-то высохшей и потрескавшейся озерной илистой грязью. Глаза у нее были почему-то зашорены, на них были опущены круглые кожаные чехлы. Может быть, она была слепая. Немой нахлестывал ее вожжами, понукая так бешено, что, казалось, он хочет взлететь вместе с лошадью и телегой. Клочья соломы подпрыгивали на телеге, соломинки слетали и медленно падали на следы толстых резиновых колес. За телегой взвивались клубы пыли и долго висели в безветренном воздухе.

– Мраки, – прошептал Файзуллин, облизнув сухие губы.

– Тише, – прошептал Киселев.

Файзуллин скосил на него глаза.

– Да он не слышит, – сказал он. – А-а, – закричал он во весь голос. – А-а… Не, не слышит, – снова шепотом сказал он.

Из чащи подсолнухов Файзуллин и Киселев с каким-то невнятным, неосознанным, почти животным ужасом смотрели на то, что происходило на дороге. Дикая скачка повторилась трижды – три раза немой прогнал лошадь по дороге мимо бахчи, вздымая облака пыли и свирепо вращая глазами, и мука уродовала его коричневое лицо. Наконец лошадь замотала головой, зажевала удила, немой повернул к селу, и его голый торс замелькал между стволами и ветками тополей.

Незамеченные, Файзуллин с Киселевым выбрались из подсолнухов и потащили арбузы дальше, время от времени озираясь по сторонам и оглядываясь на бахчу. Они сошли с дороги и теперь забирали вправо, обходя холм. Звуков телеги было уже не слыхать. Суслики столбиками стояли у своих норок, обратив на шум шагов озабоченные мордочки. Когда люди приближались, они стремглав ныряли в землю.

Киселев опустил свой край сумки на траву и нагнулся над отверстием норы. Дыра косо уходила в почву. Края ее посверкивали на солнце кристаллами желтоватой соли.

– Вот кого гасить надо, – сказал Файзуллин и засмеялся, оскалив крепкие желтоватые зубы.

Снова вышли на самый верх холма.

Солнце стекало на половину небосвода. В той стороне, где подрагивал его трепещущий шар, небо золотилось, а за спиною цвет незаметно оборачивался мутноватой голубизной: небесное пространство делилось на две половины, и краски плавно перетекали одна в другую где-то высоко, над самой головой.