HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер Страница 24

Его знания коммунально-совковой жизни были исчерпывающими.

Университетский водитель грузового мотороллера тощий казах Нурсултан, выпивая с нами в лаборантской после трудового дня, жаловался, утирая слезы, на беспросветность жизни. После смерти мамы он остался один в достаточно большой комнате двухкомнатной коммуналки. И алчные до жилплощади соседи — муж и жена — возжелали почти освободившуюся комнату. Они травили Нурика чисто морально, вызывая каждый вечер, когда к молодому казаху приходили его раскосые девушки, участкового милиционера, который за символическую жидкую мзду участвовал в процессе аннексии и контрибуции, составляя ежедневные протоколы об аморальном поведении азиатов.

Нетривиально образованный Стае сжалился над угнетенным пасынком Востока и сказал:

— Делай что я тебе скажу, и жизнь повернется к тебе своей солнечной стороной!

И вот что делал исполнительный рикша. Каждое утро, выходя из дому, он наливал под дверь соседской комнаты из полученной накануне у Стаса стеклянной поллитровки кафедральный сероводород, бесцветный газ тяжелее воздуха. Этот вид материи, по известным Стасу законам физики, устремлялся из холода в тепло, а именно, в комнату алчных соседей, создавая в жилище непередаваемый аромат общественного сортира ровно до прихода азиата на стойбище и не оставляя никаких следов в таре. Не имеющий столь фундаментального образования участковый пытался путем допросов первой и второй степени выяснить у Нурика происхождение вони. Затравленный казах писался от страха, но в остальном устоял. Через десять дней, точно по проекту, враг капитулировал. Пришедший с работы диверсант был накормлен соседкой неотравленными домашними пирожками, после чего получил лестное предложение вечного мира и бесплатного питания в обмен на свежий воздух.

Здоровый хохол, бывший завуч военной кафедры по кличке Дуб, слуга царю, отец солдатам, отставной полковник Федор Гаврилович Захарченко прирабатывал к пенсии старшим лаборантом мирной кафедры по хозчасти. Человек необычайно мягкий и отзывчивый, он все еще оставался военным со всеми вытекающими рудиментами. В частности, он вытягивался во фрунт перед профессорами и доцентами и в говно не ставил низший состав. Его язык был захламлен армеизмами. Например, слово-паразит «ибиеёмать» участвовало в процессе изложения любой его мысли.

Инженерша Виолетта в сердцах наябедничала Альтшулеру на грубияна-полковника, и тот, пожурив исполнительного служаку, посоветовал ему извиниться перед дамой. Что и было публично проделано в следующем виде:

— Виолетта Петровна, — зардевшись как юноша, сказал джентльмен в отставке, — ты уж прости старика, ибиеёмать!

На двадцать пятом году жизни меня чуть было не настигло эхо прошедшей войны. Как известно, демографические вакуумные бомбы взрываются через четверть века после создания. К семидесятым годам в нашей набитой до опупения солдатней Красной Армии стало «катастрофически» не хватать офицеров! Объяснение было простым: малочисленные интеллигентные военно-послевоенные дети все как один не пошли учиться на офицеров в училища и академии, а уклонились от действительной службы в глубоком тылу, окопавшись на военных кафедрах! Вышел приказ министра обороны: взять их! Начали брать — я уклонялся всеми силами. Но однажды вечером предупрежденная, но рассеянная теща позвала все же меня к телефону.

— Глейзер? Владимир Вениаминович? С вами говорит замвоенкома капитан Альтшулер (!!!). Вы подлежите призыву согласно приказу двенадцать тысяч триста сорок пять дробь шесть тысяч семьсот восемьдесят девять. И вам надлежит срочно и лично прибыть в райвоенкомат.

Сам звонок меня не смутил, если бы не до боли знакомая фамилия, которой по пятой графе нечего было делать в неродном военкомате. Уверенно считая, что меня разыгрывают друзья-алкоголики, я так отчесал матом не ожидавшего столь решительного отпора абонента, что тот заорал явно не в безвоздушное пространство:

— Патруль, на выезд! — и бросил трубку.

Победить воинскую дисциплину невозможно! Через полчаса с автоматами наперевес патруль прибыл к «поцифисту» (буквальный перевод этого слова на русский с родного для замвоенкома языка — «похуист»), и я был с почетным караулом доставлен к реальному замрайвоенкому капитану Альтшулеру! Как ни странно, но мои неинтернациональные объяснения происшедшего вызвали здоровый смех моложавого капитана и были им сочувственно приняты. Однако он заметил, что помочь мне не может, но дает неделю для решающего вопрос выхода на самого военкома.

Выход у меня был единственный: исповедаться отцу Федору! Он тотчас согласился помочь, так как с полковником Жуком, военкомом, оне в одним полке служили. Падре набрал номер и заорал в телефон:

— Жук, ибиеёмать, ты что же моих парней душишь, ибиеёмать, блядь!

— Здравия желаю, товарищ генерал! — подобострастно раздалось в трубке.

— Какой я тебе, ибиеёмать, генерал? Я Захарченко Федор!

— Федя, ибитвоюмать, как ты меня напугал, — смягчил голос военком, — а я-то подумал, что это меня облвоенком чешет!

Моя проблема была решена через минуту.

Известна формула, по которой ничто так не спаивает коллектив, как коллективный выезд на природу. На свое пятидесятипятилетие (каков старик, а?) отец Федор пригласил всю кафедру к себе на дачу. Поехали по разным причинам не все, хотя проблемы транспорта на кафедре не существовало — у еврейских каннибалов были собственные автомобили. У Ревзина «москвич-401» — эмка, а у Каца — горбатый «запорожец-ЗМ» — зямка. Набив эти колымаги питьем и сотрудниками кафедры, мы прибыли с ночевкой на полковничью дачу. С ночевкой потому, что предусмотрительным драйверам надо было проспаться после намеченных обильных возлияний. Что и было проделано в саду у дяди Феди.

Беззаборно напротив Захарченковой дачи расположилась дача его бывшего начальника по военной кафедре полковника Владимира Никитовича Запорожченко, который, в отличие от нашего полковника, хохлом не был, а как чистопородный казак их и вовсе не любил. Отношения у соседей были если не сложные, то неравноценные — и отец Федор фрунтовал даже перед бывшим начальством!

Так вот, выходим мы с хозяином из дачи рано поутру поссать (по-военному — оправиться) с похмелья, только начали, а Гаврилыч как заорет:

— Ибиеёмать! — и дрожащим пальцем мне указывает на крыльцо соседской дачи. А там то ли собака огромная, то ли кто-то из коллег насрал такую кучу, что крыльцо прогнулось!

— По машинам! — скомандовал огорченно бывший командир мотополка. — Засранцы, ибиеёмать, под трибунал меня подвести захотели!

И начал выкидывать за шкирку из дачи полупьяных гостей, которые ни сном, ни духом не могли понять такого трагического исхода из вполне рядовой попойки. Испуг бывшего военного завуча сошел почти на нет только назавтра.

— Понимаешь, Володька, ибиеёмать, не первый раз Никитычу на крыльцо срут, и он все разы, ибиеёмать, меня подозревает. Надоело мне, старику, чужое говно чистить!

Включая столетнего кряжистого Дуба — дядю Федю, практически все кафедральные герои моего рассказа уже там, где из спиртного — только нектар, а на закуску — одна амброзия.