Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази Страница 24

— Такой был у каждой женщины, у каждого мужчины, даже у детей. Их можно увидеть в музее Фаина в городе, но выглядели они вот так, — с этими словами она достала терракотовую вазочку в форме кубка, в которой на полке, перед оправленным в серебряную рамку снимком ее матери, стоял засохший розовый бутон. — Плача, этруски подносили к глазам такую вазу, собирали в нее слезы. Они верили, что слезы льются из души, когда она тает, и терять слезы — все равно что терять саму душу. Потом они растирали лепестки роз или фиалок, делали из слез что-то вроде духов и умащали ими тех, кого любили. Они отдавали душу любимым.

Я невольно подумала, что в моей жизни бывали времена, когда такой крошечной вазочки мне оказалось бы мало. Скорее подошла бы двадцатилитровая амфора. И еще я задумалась, куда подевались остатки моей тающей души. Остались потеками на рваных кожаных подушках поездов, на щеках моих малышей, на атласных простынях и шелковых рубашках, на острых носках моих балетных туфелек. Или на носовых платках, зачастую чужих.

Однажды зимним вечером, закончив собственную работу и собираясь отскребать кухню, я решила оставить на ночь подниматься хлебное тесто. Решила замесить простое тесто из кукурузной муки в большой коричневой миске, которую приметила в кладовке. Прикрыв тесто фартуком, я оставила Миранде записку с просьбой сформовать хлеб и испечь его, когда она спустится вниз утром. Мне казалось, что ей это понравится. Меня вдохновили ее запасы грубой кукурузной муки, из которой она варила поленту — ту самую поленту, которую следует мешать только по часовой стрелке, пока она набухает и попискивает на медленном огне, пока не загустеет так, что ложка или палка от швабры стоит в ней сама собой. Не станет густой, как вчерашняя овсянка. Миранда хранила эту муку в терракотовом кувшине, заткнутом пробкой от летучих и бегучих тварей. У меня осталось еще немножко хлебной муки и несколько щепоток пекарских дрожжей после вечернего испытания рецепта сицилийской sfincioni, луковой focaccia. И я взялась за дело. Протерла от пыли старую миску и насухо вытерла ее. Развела дрожжи в подогретой воде, добавив сахара. Запустила маленький белый половник в кувшин для поленты, а потом зачерпнула им же своей хлебной муки. Морскую соль, немножко масла из кувшина. И еще воды под тихий напев: «Ты что-то делаешь со мной». При свете свечи и камина я в кухне своей подружки замешивала хлебное тесто. Хлеб из кукурузной муки для Миранды. В записке я оставила грубый набросок каравая с узлом на макушке — лепить такие хлеба я научилась много лет назад во французской пекарне в Бриарице. Я описала ей кое-какие подробности моего знакомства с хлебом этого сорта. И с французским пекарем. И приехав вечером с Фернандо, мы увидели, как люди отламывают куски от золотисто-желтых кругов, лежавших на каждом столе. Отличные хлеба с узлами на макушке. Кто-то из едоков крикнул мне, когда я проходила мимо:

— Ваш американский хлеб хорош, синьора!

Я от души поблагодарила его, но не осмелилась рассказать о происхождении этого чуда.

— А сегодня ты какой хлеб будешь печь, Чу? — приветствовала меня Миранда, сверкнув божественной улыбкой.

Так я стала официальной fornarina, булочницей в заведении Миранды. Мы засиделись до ночи, сравнивая стоимость домашнего и купленного хлеба. Если я не стану слишком капризничать, говорила она, не потребую покупных пряностей вместо трав, которые можно собрать в поле, и ржаной или цельнозерновой пшеничной муки, которую пришлось бы заказывать, если я удовольствуюсь тем, что есть дома, мы не только уложимся в бюджет, но даже немножко сэкономим. А главное, сказала она, чем ее привлекает мысль иметь собственную fornarina — это что в rustico будет пахнуть, как во времена, когда они с матерью и тетушками или со старшими сестрами пекли летом хлеб субботним утром. Это ей нравилось больше всего. Старая миска, найденная мной среди батарей посуды в кладовке — та самая, в которой заводила хлебное тесто ее мать. Когда Миранда утром спустилась вниз, увидела ее на мраморном столе, заглянула под передник и обнаружила тесто, поднявшееся бугром и пахнувшее, словно первый в мире запах, она, по ее словам, почувствовала, как мать улыбается.

С испытаниями рецептов теперь было на время покончено, и Миранда сказала, что, если хочу, я могу ставить тесто с утра. Но я уже привыкла к ночным сменам и ответила, что и впредь буду подъезжать ко времени, когда она заканчивает. Мы во всем соглашались друг с другом, но я видела, что кое-что приводит Миранду в отчаяние. Ее беспокоило, как со мной расплатиться, тем более что она знала: меня это вовсе не беспокоит. Я достаточно ее понимала, чтобы позволить ей ерзать, если она без этого не может. А сама тем временем перебирала ее формы для выпечки, прикидывая формы и размеры. Я поставила бродить на черной приступке у печи виноградные шкурки, чтобы получить biga, закваску из натуральных дрожжей. Из груды кирпичей, найденных Фернандо в винном погребе, я сумела отчистить столько, что хватило обложить печку.

— Хочешь, заварю чай, — предложила я еще не успокоившейся Миранде, но она только отрицательно покачала головой и попросила меня присесть рядом.

— Я предлагаю моей fornarina и ее мужу ужинать у меня каждый вечер. У меня нет денег, чтобы платить тебе, Чу, но если я каждый вечер буду угощать вас с Фернандо ужином, это будет более справедливо.

— Почему бы не обойтись без таких строгостей? Мы будем помнить, что нас здесь всегда примут, и иногда будем пользоваться приглашением. Но иногда, может быть, окажемся в другом месте. Думаю, так будет удобнее.

Вечером, пока я ставила тесто, она иногда подсаживалась к рабочему столу и звала меня посидеть с ней минутку, перевести дух. А чаще стояла, поглядывая на меня, и рассказывала, что приготовит на завтрашний вечер.

— Когда палаццо Убальдини наконец будет готов, я первым делом устрою банкет. Нет, не банкет. Пир! Да, пир, который запомнится всем, — сказала я ей, взмахнув мучными руками.

— Кто эти все?

— Еще не знаю. По-моему, думать об этом слишком рано. Но ты — наверняка, и Барлоццо, и… ну, не знаю, кто еще. Люди из города и те, с кем я познакомилась здесь.

Она рассмеялась своим колокольным смехом, словно я отпустила славную шутку.

— Нельзя посадить за один стол здешних и городских. Просто нельзя. Всем будет неловко. Никто из них на такое не пойдет. Не то, чтобы мы друг друга не знали. Иногда мы даже друг другу нравимся. Но мы не собираемся за одним столом. Разве что, может, на ярмарках. Да и то никогда заранее не планируем и не хотим этого. Просто так получается и приходится терпеть. Сколько я работала на городских — готовила им ужин, мыла полы, стирала их подштанники — а у каждого из них пять сотен родни, так что долго пришлось бы искать такого, кто не знает служанку Миранду. И ни один из них не пойдет на вечеринку, где буду я. Никто не согласится сидеть со мной за обеденным столом. Разве что Тильда.

— Кто эта Тильда?

— Ты, если по имени ее и не знаешь, наверняка сотню раз встречалась с ней в городе. Она как-нибудь зайдет поужинать, и я вас познакомлю. Я на нее работала давным-давно. Она — единственная, кого я знаю, кто своя и среди нас, и на скале. По правде сказать, это от одиночества. Ты с ней познакомишься. И, как знать, может, она попадет в кандидаты за твой стол, — не без яда заключила она.