Привет, Галарно! - Жак Годбу Страница 24

—Ты веришь всему, что написано?

—…

—Ты хотел меня посвятить?

—А ты что, так вот и забудешь наше купание?

—Нет, буду помнить.

—Тогда выпей еще, я-то был прав».

Вообще-то было бы честнее заменить цементную стену изгородью из бумаги, слов, тетрадей. Прохожие могли бы читать или разрушить такую изгородь, и, если бы они разорвали мои страницы, мы бы оказались лицом к лицу: писать — это мой способ хранить молчание. Я предаю Маризу земле под грудой слов, она уже и дышать не может, нос забит прилагательными, уши — глаголами, чтобы неповадно ей было. Я веду ее к Лео, он делает ей в спине надрез, вставляет металлическую подставку и набивает ее упадническими стихами прошлых лет, у которых болят стопы, у которых нет сил далеко бежать. Чучело Маризы сохраняет равновесие благодаря поэмам, которые запихнули под ее упругую кожу. Лео зашивает все это. А я теперь могу написать другие стихи, повеселее. Они будут взлетать, словно крикетный мячик для кросса, который, ударившись о борт стадиона, неожиданным образом отскакивает от него обратно.

Д

— Франсуа Галарно, я же говорил, что вам следует пробежаться вокруг сада, нужно сохранять форму, заниматься спортом, иначе вы начнете гнить и разлагаться. Вообще, всякие отходы...

—Я вырыл яму в углу на южной стороне и теперь закапываю по мере возможности.

—Сейчас не помешал бы ломтик дыни с сухим печеньем.

—Мы можем ее посадить, в треснутом горшке под раковиной на кухне есть семена.

—И долго ждать, пока дыни созревают?

—Долго ждать.

—Перестаньте за мной повторять.

—Но я делаю, что могу: вопрос — ответ. Вы бы ко мне и обратиться не решились, если бы не моя на то воля. Сти.

—Вы что, против?

—Вы один из моих персонажей. Вы говорите то, что я приказываю вам сказать, и должны быть почтительны, коль скоро я того требую. Это не то, что с другими.

—Что значит с другими? Я, кроме вас, никого здесь и не знаю.

—Я говорю о тех, кто по ту сторону стены, кто думает, будто они свободны, потому что могут нести всякую чушь, все, что приходит им в голову. Они просто не знают, что с ними не все в порядке. У них словесный понос, но лечить их некому. Вот они и переходят с одной больничной койки на другую в поисках лекарства.

—А как там, по ту сторону стены?

—Нормально, но нет того уюта.

—Мне кажется, вы не в настроении.

—Это все из-за тени, которую отбрасывает стена. Солнце сюда не доходит. Оно остается с другой стороны. В это время оно согревает женщин и дает силы растущим детям.

—Может, нам пойти посмотреть телевизор?

—Да ну его: даже в теленовостях, когда на экране всего лишь один диктор и мы как бы с ним один на один, вроде как в домашней обстановке, даже в этом случае этот придурок отказывается отвечать на мои вопросы. Он открывает рот и произносит слова: Вашингтон, планирование, Кув де Мервилль, Жерен Лажуа [64]: он говорит .Ла жуа, радость, стало быть, как будто его хоронить везут, а потом сидит, раскрыв рот, слушая отзвук собственного голоса. Раз эти господа не готовы отвечать на мои вопросы, я больше не собираюсь сидеть у телевизора.

—Ваши вопросы?

—Ну да. Я этнографирую, так-то. И это позволяет рождаться словам в моей больной голове.

Я чувствую себя как в противоатомном убежище, в котором побывал во Дворце торговли прошлым летом. В смысле мне нечем заняться. Писать — дело увлекательное, но невозможно им заполнить все время. Я смешон. Проклятая страна! Кленовые листья падают по эту сторону стены. Смешав муку с водой, я наклеил их на потолок гостиной, на это у меня ушло три часа. Получилось что-то вроде лесной комнаты: я ложусь на спину, смотрю на листья, среди них есть те, что не упадут. Это, конечно, не Бог весть что, но таким образом я подтасовываю времена года. Каждый вечер ко мне под окна приходят одни и те же деревенские мальчишки, через стену они кидают камни на крышу и орут: «Галарно дурак, Галарно дурак». Разбили мне стекла на чердаке.

В первый вечер я швырял им их камни обратно. Но это их только раззадоривало, возбуждало, и тогда я перестал. Если я решил никого больше не видеть и ни с кем не разговаривать, то не стану же я отвечать этой шпане. Самое худшее — это телевизор. В смысле: несмотря на все, я оставляю его работать весь день до двух часов ночи, вплоть до «O, Canada, God save the Queen» [65]. Кажется, я отрезан от мира, сижу себе на Марсе или на какой другой планете, а меня приговорили смотреть на Землю в подзорную трубу. Земля продолжает вращаться. Телефон продолжает звонить, но я не снимаю трубку. Пусть дальше стараются. Я считаю звонки, один раз их было двадцать восемь. Какой-то сумасшедший, наверное. Самое удивительное — это наблюдать, как по телевидению они своей рекламой продолжают зазывать меня покупать веши: конечно, знай они, что я сижу взаперти, не стали бы так стараться.

Телевизор, думалось мне, можно и выключить. Я попробовал. Не получается. Это все же единственный голос, который может отозваться мне в ответ. В противоатомном бомбоубежище тоже стоял телевизор. Что ни говори, а американцы правы! Предусмотрительные люди, великий народ, замечательная нация! Если бы я был образованным, я стал бы американцем. А если бы я был американцем, был бы образованным. А еще — богатым. И Мариза продолжала бы меня любить. (Она оставила банку со своей любимой голубой краской на полке в подвале. Я ее обнаружил только сегодня утром. Я могу порисовать на цементной стене, как это делали пещерные люди. Я нарисую голубых сорок, которые останутся тут на зимовку. А если на потолке в гостиной будут рыжие листья, а дрозды — на стенах во дворе, то и не придет зима. И мне тогда не дрожать от холода в постели, как прошлой ночью. Это действительно невыносимо.)

Ребята, наверное, ждут меня в отеле «Канада», чтобы перекинуться в картишки. Я поставлю на кон мою стену, мой дом против их песен. В какой-то момент, днем или ночью, кончатся сухие печенья или вырубится телевизор, и я усну на ковре, свернувшись калачиком.

О

— Что вы сказали?

— Я всего лишь простая половая швабра, но если меня обрызгать Endust [66], я могу стать магнитом для пыли. Endust — чудесный продукт, который убирает пыль, в которой масса микробов и других вредных частиц.

Пульт дистанционного управления позволяет мне смотреть лишь рекламу, я составляю списки товаров, которые мне предлагают красивые девушки, свежие, как тесто для пирога, пикантные, чувственные. Сами по себе передачи мне уже ничего не говорят: культура, эстрада, репортажи — все одинаковая фальшь. Я прекрасно понимаю, что это лишь декорации, развлечение. Но реклама-то настоящая, и я все лучше и лучше понимаю тех, кто за стеной. Это чистые, отмытые, чудесным образом отстиранные люди, которые только и заняты поиском какого-нибудь пятнышка, их белизна безупречна, а воля к чистоте неумолима. Они как Иоанн Креститель: моются ежедневно и плещутся в водах Иордана.