Русская красавица - Виктор Ерофеев Страница 24

Но любовник - не тот, с кем спишь, а тот, с кем утром сладко проснуться, и Виктор Харитоныч знал это и не мог мне простить, а когда Зинаида Васильевна, роняя вдовью росу, заграбастала жирную пенсию и нажаловалась на меня, чтобы обелить своего погубленного супруга, который прожил со мной с лишком два года и был счастлив, как цуцик, и умер с достойным криком, когда Зинаида Васильевна сделала свое черное дело, я пребывала в полнейшем неведении, я оплакивала пропажу и перечитывала некролог в свое утешение, и дедуля, Тихон Макарович, жил бок о бок незаметной жизнью стахановца и помалкивал, словно он непричастен, а когда Виктор Харитоныч радушно, с интимными вибрациями пригласил меня заглянуть к себе в кабинет, то даже смутного подозрения у меня не промелькнуло, а подумала я, что никак он не может угомониться, и, видать, настал час платить за вольготную жизнь, только зря он, подумала я, афиширует наши сношения и тщеславится мной на глазах коллектива и Полины Никаноровны, которая всегда считала, что женщина без лифчика все равно что не женщина, а последняя тварь, так как бюст у Полины Никаноровны давно вышел из повиновения, и никогда нам не понять друг друга, хоть пуд соли съедим за общим столом во время поездок по ярмаркам и балаганам, где в автобус, куда нас ведут переодеваться, ломятся, как за мясом, а Наташа, божия сыроедка, говорила, суча быстрыми руками пряжу отвлеченных слов, что мясная философия правит миром и сквозь мясо плохо виден Бог и вопросы вечности, и когда она шла, отвергая мясо, она видела состав воздуха и улыбалась ему, и даже микробов видела, а Вероника хвалила ее и кормила своего Тимофея мясом, чтобы он был сильный и злой, а когда Виктор Харитоныч, козлиная голова, пригласил меня на свидание, я, конечно, почуяла недоброе, нюх у меня слава Богу! - и решила отклонить приглашение, да он настаивал, да так усердно и нежно, что я решила, что ему невтерпеж, или что прослышал и хочет выведать, любил он всегда, чтобы я ему порассказывала, посравнивала достоинства, у кого что и как, хлебом не корми, только расскажи про достоинства и отклонения, и я его развлекала тем, что рассказывала, и ему очень нравилось, что министр не то чтобы тяжелой, но и не легкой промышленности, человек удивительных качеств, был обижен на меня за то, что сидела на званом пикнике у Москва-реки по-турецки, сняв мокрую тряпочку купальника, подаренного все той же Ксюшей Мочульской, которая мясную философию тоже критиковала и тоже, как та сыроедка, ядовито высказывалась о засилии времени, да только я знала такую вечность, где не только глубины, но и благости нет: то есть одна непролазная топь, в которой гибнут самосвалы и любопытный соседский мальчик на корточках, и меня он обжег, этот трос, по щеке поцарапав, и глубинки мне этой, спасибо, не надо, а Ксюша, взращенная на вырезке и детских девичьих шалостях, неполная девятиклассница, с подругой обменивалась поцелуями, а мой одноглазый папаша стерег меня и держал в черном теле не совсем бескорыстно, и я все мимо ушей: насчет

Бога, которого плохо, мол, видно сквозь мясо, спасибо большое! а Виктор, значит, Харитоныч получал удовольствие от затруднений министра и дивился его легкомыслию, потому что тот верил, что я воспитываю детей дошкольного возраста, такое занятие, и от души хохотал хриплым басом, а как села посреди пикника по-турецки, лицом к Москва-реке, ощутил неудобство и нарушение этикета, потому что был не один, а с компанией, у которой шашлык встал поперек горла, если не сказать большего, а мне плевать: я сижу, и мне весело, а министр вскорости умирает от рака, но перед этим со мной примирился и даже познакомил со своей престарелой мамой, это, мол, Ира, о которой тебе рассказывал, а был он, что характерно, вдовец, и маме я очень понравилась, только он умер, сгорел от болезни, я ему еще передачи носила, у него в палате цветной телевизор стоял, а доктор мне говорил: даже если он на ноги встанет, все равно мужчиной ему не бывать, а я говорю: ну, и не надо! а доктор мне на это: вы - благороднейшая женщина!

Так сказал мне этот доктор, а министр тут взял да умер, не вылечился, несмотря на больницу, сгорел в месяц, полное невезение, а если бы вылечился, то обязательно женился Александр Прокофьевич, замечательный светлый человек, только строгий, и никогда не мог простить, что сидела по-турецки, и все спрашивал с мукой: ну почему ты сидела по-турецки? зачем? - а я уже, главное! - маме его престарелой была представлена, чин чинарем, и мы даже втроем обедали на белой крахмальной скатерти, и вазы хрустальные, и очень-очень я ей понравилась, старушке, и Виктор Харитоныч, уважавший чины, радовался за меня и еще пуще воодушевлялся и обещал непременно перевести меня в королевы на сцену, а вместо этого ничего не получилось, и написал он цидулку моим покровительницам, где оправдывался, что я, мол, - по собственному желанию, ввиду большой утраты, и Зинаида Васильевна смахнула слезу и осталась ни с чем, потому что прославили мою любовь, публично о ней возвестили в туманных выражениях, но кому надо, тот поймет, а пока вызывает он меня вкрадчивым голосом и ни о чем не предупреждает, на одиннадцать часов, так что я тепленькая, прямо с постели еду, удивленная его желанием, и приезжаю. Смотрю: волнение, и все смотрят в мою сторону, думала - на бусы, бусы надела латиноамериканские, аметистовые, от Карлоса, чтобы этому ублюдку приглянуться, а смотрю - все смотрят, и его секретарша меня проводит в зал, где у нас демонстрации, и накрыт зеленый стол, только не для банкета, и за ним уже Виктор Харитоныч и другие представители, и Нина Чиж. Я хорошо знала Нину Чиж. Она любила трубочки с заварным кремом и не знала, из какого точно места мы писаем, и когда у нее случился цистит, она меня спрашивала, и я поделилась, а так мы были не очень близки, и Полина тоже сидит и на меня смотрит с неисчерпаемым торжеством, и Сема Эпштейн тоже тут как тут, Виктор Харитоныч глаза отводит и говорит, что, мол, давно назрела необходимость обсудить и пришла пора, и передает слово Полине-суке-Никаноровне, которая, являясь моей непосредственной начальницей, должна, мол, выразить общее мнение, и вскакивает с места Полина Никаноровна и бежит на самодельную трибуну к микрофону, будто комментировать мой наряд, и все будут пялиться и шушукать, а я еще ничего не понимаю, но думаю, чего это все пришли, и даже из дверей высовываются закройщики в дубленых жилетах и с булавками в зубах, и разного возраста швеи-мотористки в легких полупрозрачных блузках, чего это все повылезали из своих нор? никогда еще не было столько шума в нашей конторе с тех пор, как загорелся архив в отделе кадров, а я села нога на ногу, а Полина как закричит на меня, что не следует, мол, и что бусы нацепила, а незнакомый мне человек, на которого, вижу, Виктор Харитоныч всеми силами оглядывается и подражает, тоже говорит, что непорядок и сядьте, наконец, как положено! ну, я села, и Полина начинает про то и про се, про дисциплину и облик, внешний и внутренний, что, мол, внешний мы и так уже только что видели, бусы всякие, а что внутренний такой же, если не хуже, а, стало быть, интересно спросить, что, мол, Тараканова думает, на что надеется, только вроде уже поздно спрашивать, потому что раз, мол, спрашивали, не раз призывали и беседовали, и она сама, и вот Виктор Харитоныч тоже, были такие, мол, беседы, про облик, а только все хуже дело шло, и дисциплина хромала из рук вон, и это пагубно отражалось, а работа специфическая, глаз да глаз, и если досуг отличается безобразием, то это влияет на всех, а не просто личное дело, и вот оказывается, что отличается, что, мол, поступали всякие сигналы, со всех концов, да и я сама не раз видела, когда в поездках со сложным заданием случались непозволительные вещи в виде мужчин, а также алкоголя, причем вплоть до спирта, и ставилось это на вид, особенно мужчины, которые буквально облепляли, как пчелы, да мед, простите за выражение, прогорклый! не наш! и отсутствие дисциплины, о чем всенародно объявлено, и мы обращали внимание, да только это завуалированное тунеядство, скажем прямо, и незнакомый человек, на которого Виктор Харитоныч стойку делает, поддакивает, и зал, то есть мои, значит, товарки, внимает, и Полина сообщает, что кончилось, что называется, терпение, и пора, мол, решать, и бусы мне не помогут, и нечего ими размахивать, да и порядок в одежде известен, а что у нее бюст живет самостоятельной жизнью и свешивается при купании, она не затронула, но на меня свалила и это, а я все сижу и хлопаю глазами, еще не совсем проснувшимися, потому что, как Ксюша, сном не пренебрегала и невыспавшейся жить не любила, а тут Нина Чиж, что трубочки с заварным кремом любила, покраснела от волнения речи и лепечет, что, мол, ладно бы, если курение и мужчины, которые, как пчелы, да только иное тоже и, дескать, нам это в корне чуждо и непонятно, откуда только такие берутся, а Сема Эпштейн, что заранее выступил, сообщает, что всегда сомневался, да только окружена, мол, была нездоровым климатом, даже - как бы сказать? - преклонения, да что, мол, перед кем, дескать, удивлялись, не перед обманом ли оптическим, потому что климат такой нездоровый, как бы бросает камень в огород Виктора Харитоныча, да только тот и в ус не дует, а сидит, возмущается и ведет собрание, а закройщики со шпильками в зубах из дверей выглядывают, и я чувствую: дело-то как оборачивается! и тут ни с того, ни с сего выбегает Нина Чиж, тоже мне представительница, ну, ладно, Эпштейн, ему что, он по заграницам ездок и местный законодатель, а Нина-то Чиж, представительница несложившейся судьбы, которую я из жалости водила смотреть на оркестр в ресторане, где ее никто не пригласил, пока мы по Нечерноземью путешествовали, и она ни с того ни с сего сообщает, что, случись вдруг война с китайцами, записалась бы Ирина Тараканова в добровольцы и бусы сняла бы? Вопрос, мол, - серьезный, особенно в свете событий, а Полина спешит добавить, что, глядишь, - Тараканова записалась бы не в добровольцы, а в любовницы к пресловутому генералу Власову, такая бы вышла накладка, а мы ее держим, и не полное ли кощунство, что она служит рекламой нашего с вами образа и подобия, походки и даже, если хотите, прически, а с кого, собственно, брать пример? Эпштейн кричит: не с Польши ведь! А я кричу: ну, это слишком! А сама думаю, на что, мол, они намекают, на какого Власова, то есть я знала, не дура, но он-то при чем? Всколыхнулся мой патриотизм и кричу: - Неправда! Это слишком! - А они мне в ответ, что не слишком, а все правильно, и что мне, мол, молчать пора, а не бусами трясти, а я ими трясу и людей ставлю в понятное недоумение, за что и держите ответ перед собравшимися мужчинами и женщинами, и что мне на это, мол, нечего возразить, потому что и так все ясно, а Нина Чиж еще объявляет, что ладно бы, если мужчины и алкоголь и в гостинице постель взъерошенная, а вот если замешаны тут и женщины, да не с лучшей, прямо-таки сказать, стороны, то вот здесь совсем облик проступает зловещий и угрожающий, и Сема Эпштейн говорит, что пощады не будет, а незнакомый человек по фамилии Дугарин даже весь налился кровью и так выразительно на меня посмотрел, что я присмирела и даже отказываться от клеветы не решаюсь, а мне говорят, что это также и в моих интересах послушать, как будто мои поступки не слишком скромны и красивы, а им ли судить? да я промолчала и слушаю тихо.