Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд Страница 24

Генри оторвал взгляд от газеты и улыбнулся, увидев в окно Марти с невестой. Они зашли в крохотное кафе на первом этаже отеля «Панама», где над входом висели японские колокольчики.

— С каких это пор ты стал захаживать в японские кафешки? — спросил Марти, пододвинув Саманте черный плетеный стул.

Генри невозмутимо свернул газету.

— Я тут завсегдатай.

— Давно ли? — изумился Марти.

— С прошлой недели.

— Начинаешь жизнь с чистого чайного листа? Хорошая новость! — Марти повернулся к Саманте: — Раньше папу сюда было не заманить. Он терпеть не мог ходить в этот район — отсюда до парка «Кобэ», рядом с тем новым театром, «Ниппо-Кон»…

— «Ниппон-Кан», — поправил Генри.

— Да, точно. Я даже дразнил папу японофобом — он как огня боялся всего японского. — Марти в притворном ужасе замахал руками.

— Почему? — спросила Саманта.

Официантка принесла свежезаваренный чай, и Марти наполнил две чашки — для Генри и Саманты. Генри, в свой черед, подлил чаю Марти. Генри следовал обычаю: наполняй не свою чашку, а чужие, и тебе ответят любезностью на любезность.

— Папин отец, мой дедушка, был ярый консерватор. Вроде китайского Фаррахана [9]. Местная знаменитость. Собирал деньги на войну с Японией. С начала до конца войны на Тихом океане помогал Северному Китаю. В те годы все только о войне и твердили — да, пап?

— Это. Еще. Мягко. Сказано… — ответил Генри, прихлебывая чай из маленькой чашечки, которую держал обеими руками.

— В детстве папу не пускали в японский квартал. Ни под каким видом. Заявись он домой, попахивая васаби, его выставили бы за дверь. Или что-нибудь в этом духе.

Саманта явно заинтересовалась:

— Так вот почему вы не ходили в японский квартал — из-за отца?

Генри кивнул:

— Времена были другие. Году в 1890-м конгресс издал закон об иммиграции — китайцам запретили въезжать в страну. В те времена найти работу было тяжело. Китайцы, как мой отец, привыкли работать много и за гроши, а когда на здешних рыбозаводах появились консервные автоматы, их окрестили «железными китайцами». И все равно местным предприятиям нужна была дешевая рабочая сила, поэтому они обходили закон — приглашали японских эмигрантов. И не только рабочих, но и молодых девушек. Японский квартал процветал, а в китайской общине наступил застой. Отец возмущался. А когда Япония вторглась в Китай…

— Ну а потом? Когда вы выросли… а вашего отца не стало? Не казалось ли вам, что все, никаких запретов больше нет, делай что хочешь? Мне бы на вашем месте, ей-богу, казалось. Я от одного слова «нельзя» с ума схожу, даже если мне на самом деле не нужно запретное.

Генри посмотрел на сына — тот ждал ответа на вопрос, который сам никогда не решался задать.

— В моем детстве большую часть Международного района занимал японский квартал — по-тогдашнему, Нихонмати. Огромный квартал, куда отец меня не пускал. Место это… — Генри задумался, подбирая слова, — место это было овеяно тайной. Но за годы многое изменилось. В те времена было запрещено продавать дома эмигрантам — везде, кроме отдельных районов. Вот и появились целые кварталы итальянцев, евреев, чернокожих — так повелось. А когда выслали японцев, на их место хлынули эти люди. Вот так мечтаешь пропустить стаканчик в каком-нибудь баре, а как стукнуло тебе двадцать один — бар превратили в цветочный магазин. Все уже не то.

— И тебе расхотелось? — спросил Марти. — Столько лет запрещали, а потом уже самому стало не надо? Неужели так и не тянуло заглянуть туда?

Генри подлил еще чаю Саманте, нахмурился.

— Нет, не совсем так.

— Но ты сам говоришь, там все уже не то…

— Верно. И все-таки меня тянуло туда.

— Так что ж вы не ходили? Почему откладывали? — допытывалась Саманта.

Генри, отодвинув чашку, побарабанил пальцами по стеклянной столешнице. Тяжело вздохнул. И будто раздвинулся занавес и стала понемногу оживать тускло освещенная сцена.

— Я не ходил потому, что было… слишком больно.

Глаза Генри заволокло… нет, не слезами, туманом воспоминаний.

С минуту все молчали. Вышел из кафе очередной посетитель, звякнули японские колокольчики, нарушив напряженную тишину.

— Ничего не понимаю. Вы не ходили в японский район, потому что вас отец не пускал, — так почему же больно? — опередила Марти Саманта.

Генри взглянул на них. Такие юные. Такая красивая пара. И так многого не знают…

— Да, отец не пускал. — Генри с печалью оглядел стены с фотографиями Нихонмати. — Он ненавидел все японское. Еще до Перл-Харбора Япония почти десять лет воевала с Китаем. И если бы его сын повадился ходить в японский квартал, это стало бы позором… но я ходил, все равно ходил. Ему назло. Забредал в самое сердце Нихонмати. Мы с вами сидим в бывшем японском квартале. Я здесь часто бывал и чего только не насмотрелся. Можно сказать, самое лучшее и самое худшее время жизни я провел здесь, на этой улице.

В глазах сына Генри прочел изумление, почти испуг. Марти вырос, считая своего отца закоснелым фанатиком, до сих пор живущим принципами военной поры, питавшим вражду к соседям, особенно японцам, — копией деда. Откуда ему знать, что отцовская любовь к старине, нарочитая старомодность имеют совсем другие корни?

— Так вот зачем ты зазвал нас сюда на чай? — спросил Марти. — Чтобы рассказать про японский квартал?

Генри кивнул, но тут же отрицательно качнул головой.

— Вообще-то я рад, что Саманта спросила, — легче будет объяснить остальное.

— Что именно?

Напряженный взгляд Марти напомнил Генри те давние разговоры, что он вел со своим отцом, — неловкие, полные недосказанностей.

— Мне бы пригодилась ваша помощь — в подвале.

Генри встал, вынул бумажник. Положил на стол десять долларов за чай и двинулся вверх по лестнице в вестибюль отеля, где ремонт уже изрядно продвинулся.

— Идем?

— Да куда? — спросил Марти.

Саманта, в радостном нетерпении, оттенявшем его смущение, потянула Марти за собой.

— Там расскажу, — загадочно улыбнулся Генри.

Они прошли через матовые стеклянные двери в стиле ар деко в полный солнца вестибюль отеля «Панама». Пахло сыростью, но все уже дышало новизной, — Генри думал об этом, дотрагиваясь до свежеоштукатуренной стены. Все чисто выметено, вымыто и снова выметено. Как в детстве, когда Генри заглядывал в нарядное окно. Отель вновь стал таким, как прежде, будто ничего и не изменилось. Может, и сам Генри почти не изменился.