Укротители лимфоцитов и другие неофициальные лица - Елена Павлова Страница 24

– Так еще и приводит с собой гостью, – невозмутимо заканчивает Доктор. – Не желаете ли объясниться, сударь?

У сударя дергается глаз. Собравшись с силами, он втягивает побольше воздуха в грудь, чтобы пуститься в объяснения, но не успевает: мадемуазель, все еще держась за край стола, принимается мычать, подвывать и вздыхать. Все прислушиваются, и вдруг становится очевидно: она пытается читать нам стихи! Озадаченный Доктор К. негромко замечает: “Ого!” Стихи, увы, оказываются скверными, но, ура, короткими. И, едва замолкает последний вздох, Солнечный Л. перехватывает у девы выступательную инициативу, торопясь и сбиваясь в ужасе, что как бы нам еще чего не зачитнули.

– Я пришел, – начинает он свой нервный рассказ, – по нужному адресу, даже карту вчера распечатал на всякий случай, – он достает из кармана потертый лист бумаги и демонстрирует всем присутствующим. – Пришел, сижу, никого не трогаю. А они там вдруг на сцене раз – и говорят: “Спасибо, что пришли, молодым поэтам очень важна ваша поддержка!” И давай хлопать. Я тут же понимаю, что зашел, видимо, не туда, но выбраться уже не могу, потому что, во-первых, занял самое хорошее место в углу, как я люблю, и оттуда выйти теперь – только по головам, а во-вторых, на сцене уже первый поэт вовсю демонстрирует потребность в поддержке. Только делает он это почему-то, выкрикивая неприличные слова и даже почти не в рифму. Знаете, коллеги, – Солнечный Л. понижает голос, – я за всю свою жизнь столько ругани не слышал, сколько там за полтора стиха.

Внимательно смотревшая мимо Л. девица вдруг всхлипывает и заявляет:

– Агггррр вх ш амнана!

– Нет! – возмущается ей в ответ Л. – Я совершенно не считаю, что Иржи Новотный – гениальный поэт! – И в негодовании машет пальцем перед девичьим лицом. – Профан и свинья – вот он кто. Извините, коллеги.

Дальнейший рассказ Солнечного Л. проводит нас по всем кругам ада, каковым современная поэзия предстает любому неподготовленному слушателю, случайно забредшему на резвилище амбициозных недогениев, буквально вчера покинувших асфальтовые поля пубертата. Почти два часа Солнечный Л. был в соседнем кабаке терзаем современной литературой! А потом на сцену взобралась Йитка – так, оказывается, зовут спутницу Л. – и со сцены она его углядела. Хотя не углядеть было сложно: во-первых, в Солнечном Л. под два метра росту, а во-вторых, он там был единственный непоэт и даже без претензии, поэтому все присутствующие его заметили и, читая, обращались через зал непосредственно к нему. Решили, что он критик или редактор какого-нибудь поэтического издания. Йитка тоже так решила. И под воздействием этой мысли, а также собственной поэзии, наполненной весьма сомнительными образами, и вина, которое за стихами лилось рекой, Йитка окончательно и бесповоротно отдала свое сердце Солнечному Л. В связи с этим она посвятила ему два экспромта и была снята со сцены собратьями по цеху, которые дожидались своей очереди почитать и перепугались, что из-за Йиткиного приступа вдохновения им не останется времени.

Оказавшись в зале, Йитка продралась сквозь толпу и мебель к Солнечному Л., уцепилась за его руку и сообщила, что ни за что не отпустит Солнечного Л., поскольку мечтает заняться с ним развратом и поэзией, причем желательно именно в таком порядке. На этом моменте рассказа Йитка старательно закивала, и ее измученный вином мозжечок чуть ее не уронил. Хорошо, добрые люди подставили ей стул, и Л. продолжил свой рассказ. Когда он понял, что отвертеться от настойчивой поэтессы не удастся, он пошел на гнусный обман: пообещал ей исполнение всех ее желаний в обмен на то, что она вытащит его из толпы оголтелых поэтов. Ну а когда они оказались на воздухе, Л попытался дозвониться до Доктора К., сообразил, что если не ловится, значит, мы где-то в подвале поблизости, и решил методично обойти все соседние подвальные заведения. Йитке же было сказано, что они ищут теплое место для занятия поэзией, и она, вцепившись в шарф, телепалась за Солнечным Л. Нас нашли в третьем по счету подвале.

Доктор К. внимательно выслушал историю и заявил, что сердце его полно печали и сострадания ко всем присутствующим. Поэтому Йитка пусть остается, но Солнечного Л., который бесповоротно и счастливо женат, от нее отсадят на другой конец стола во избежание недоразумений. На том и порешили.

Следующим утром ничто не напоминало и не предвещало. На ранней отделенческой планерке трезвенники сообщили нетрезвенникам, что жертв и разрушений почти не было, что в кабак нас даже звали возвращаться еще и что вчера все временно неходячие были развезены по домам на Клариной машине. День выдался сложный, много опытов и рутины, поэтому вместо обеда решили ограничиться кофейным перерывом на десять минут. За кофе отправили Солнечного Л. – как самого демократичного в мире завлаба. И он, насвистывая, ушел, а потом внезапно и со свистом влетел в отделение обратно, захлопнул за собой дверь, привалился к ней спиной и нехорошо позеленел лицом. На вопрос, что случилось, сказал только: “Она!”

Проведенное на скорую руку расследование показало: давешняя поэтесса припомнила, видимо, что вокруг нее говорилось вчера, выловила из всего этого название нашей богадельни и вот теперь явилась по душу Солнечного Л. Стало уныло. Л. не мог работать, а только стенал: “Что ей от меня надо?!” Доктор К. нехорошо усмехался и не без удовольствия напоминал, что Йитке надо было от Л. вчера. Л. стенал, что у него жена, сын и ни малейшей склонности к современной поэзии, а особенно к поэтессам. Это не помогало. От поэтессы не было спасения. Она выследила Л. и стала подбрасывать длиннющие экспромты в лабораторную почту. Она караулила его у дверей нашего закрытого отделения и провожала до автобусной остановки, являлась во время обеда в столовую, садилась за соседний столик и сверлила Л. восхищенным взглядом. И, если удавалось, подбрасывала ему свои вирши, наспех нацарапанные на салфетках. Она была уверена, что Л. – поэт в душе, безумно влюблен в нее и по ночам, в свободное от работы время, редактирует подпольный поэтический журнал. Это был кошмар. Не помогли ни признания Л. в его глубокой преданности молекулярной биологии, ни воспитательный разговор с Дэни. Девица продолжала осаду.

– Ну и каша у человека в голове! – однажды рассердился Доктор К., изрядно подуставший от всей этой суеты, а особенно от того, что Л. стал на глазах тоскливеть, сворачиваться в трубочку и путать названия цитокинов. – Похоже, надо кому-то ей чердак к ушам прикрутить, чтоб не съехал окончательно!

Солнечный Л. посмотрел на Доктора К. с робкой надеждой и прошептал слабым голосом, что возьмет все докторовы дежурства до конца года, если доктор избавит его от этой напасти, от этой ходячей бубонной чумы. Доктор К. хлопнул Солнечного Л. по плечу, поправил воображаемую бабочку и был таков.

Последнее, что стало нам известно из достоверных источников, – это что в тот же день Доктор К. столкнулся с Йиткой, подстерегавшей своего кумира у кофейного автомата, и неловко вылил на нее немного минералки, которую вообще-то сроду не пил, а вот тут – такое недоразумение! – нес куда-то в хлипком пластиковом стаканчике, наполненном до краев. Больше Йитку возле нашего отделения не видели. И вообще в нашей больничке она не появлялась.

Дни текли своим чередом, Солнечный Л. почти оправился от травмы, нанесенной ему современной литературой, даже начал иногда улыбаться и перестал вздрагивать, когда кто-то случайно говорил в рифму или цитировал что-нибудь из классической поэзии. Доктор К. же ходил загадочный и задумчивый почти два месяца, до самой середины весны. А однажды явился в лабораторию праздничный, весь в штатском вместо белого лабораторного балахона, и объявил: