Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова Страница 24

Так и строился между нами роман. А я со своей цепкой памятью, зорким глазом и терпением воина-степняка выжидала, как в засаде, что еще выкинет житель ноосферы Павел Грибов.

О! за этим дело не стало!

Раз Павел Грибов пропал без видимых причин — не ссорились, не спорили о русской культуре, не квасили вместе до беспамятства, чреватого вопросами «А что вчера было?» и неприятными откровениями. Пропал просто — утром простился со мной жадным поцелуем и возгласом «До вечера, сердце!», сбежал по лестнице, торопясь на раннюю встречу с каким-то приятелем, не пришел и не позвонил. В тот вечер я тревожилась за любовника чуть ли не больше, чем за дочь.

Самолюбие не позволило мне звонить по мобильным Пашкиных друзей, а его телефона я не знала (!). Компромисс, на который оно, скрипнув, согласилось — на третий день после пропажи любовника прийти вечером в «Перадор», угнездиться за своим столиком и послушать разговоры вокруг. Вдруг да выяснится, что Павел Грибов отбыл в загранкомандировку (ушел в запой, постригся в монахи, скоропостижно женился, попал в тюрьму за распространение наркотиков, тьфу, тьфу, что я несу!).

Публика подобралась — как нарочно, сплошь незнакомые физиономии. Мир — бардак, люди — его сотрудники, кабачок дерьмовый, кухня плебейская, спиртное паленое… Я вяло выпила порцию пива, ощущая себя засланным казачком, которого не туда заслали. Пиво не доставило желанного расслабления. Вдобавок на сотовый позвонила Ленка — сама набрала номер, бабушка только ее за руку держала! — и стала канючить: «Пиезжай! Сича-ас пиезжай!». От сочетания всех этих факторов я — брошенная Пашкой, бросившая Ленку! — точила слезы в полную пепельницу и самозабвенно жалела себя. Даже словила за хвост мрачное мазохистское удовольствие «Вот я умру, а вы все заплачете и поймете!».

Но умереть мне помешал русский примитивист Василий Сохатый (подлинная фамилия!).

— Инна, ты?! — негаданно удивился он.

— Разве я так изменилась с воскресенья? — ответила я.

И Васька, приземлившись за мой столик, завел бодягу: отчего я грустная, не болит ли у меня где, не купить ли мне пива, раз уж я с Пашкой поссорилась…

Чудо прозорливости пришлось мне не по вкусу.

— Кроме Павла Грибова, в мире нет людей?

— Чего? — оторопел Василий.

— Раз я плачу, то другой причины, кроме Пашки, не может быть? Нет других людей, из-за кого мне переживать?

— Да я думал… — стушевался примитивист. Он был славным, простым и добрым парнем, очень похожим на то животное, фамилию которого носил, и даже послушничество в ордене русской наивной поэзии не испортило его бесхитростную натуру.

— Индюк, — говорю, — тоже думал. С чего ты взял, что мы поссорились?

— Да я, Ин… Пашку сегодня видел, он ничего такого не сказал… Только он пошел к Сотскому, а ты, гля, здесь…

Неимоверное облегчение затопило грудь: «Жив, собака!».

На радостях я угостила Сохатого пивом, мы заболтались, и почти весело трещали до тех пор, пока он не пристроил лапищу мне на плечо.

— Это что это?

— Ты же мне давно нравишься… — залепетал уже поддатый Вася. — Я ж не Пашка, я ж тебя не обижу, Иннуш… — но руку снял.

— Кто меня обидит, тот дня не проживет, — предупредила я. — Вот еще, новости. Я тебе что — ресторанная девка?..

— Нет, ну что ты… Ты классная… Я, наверное, для тебя плоховат… А я тебе стихи написал, хочешь, прочту?

В «Перадоре» на этот вопрос не полагалось отвечать «Нет!». Героем Сохатого был сельский оболтус, которого хочет женить мать на одной из соседских дочек — а он резко против.

Она что слово — про невест, что взгляд — на окна их,

А я дом их обхожу, как яму с лужею.

Скрипят калитки старые мне вослед: «Жени-их!» —

А я водку пью, мать не слушаю…

Честно сказать, мне, с моим суконным рылом, такая поэзия больше была по нраву, чем эстетический мат Владислава. В чем я и призналась сдуру Сохатому. А у него заполыхали глаза, и рука воровски легла на мою талию.

— Понравилось? Правда? Супер!.. Ты очень классная, Ин!.. Я вот и Пашке говорю — она классная, а ты с ней так… А он знаешь чего? — придвинулся ко мне Сохатый совсем тесно. — А он мне сегодня и говорит: если классная, то можешь сам… с ней… попробовать… он не против… А, Иннуш?..

Я оттолкнула все гамузом — Ваську Сохатого, кружку пива, стол — и вскочила, выпрямившись.

— Что-о?!

Где-то внизу кружилось испуганное лицо Василия. Он не мог сфокусировать на мне взгляд.

— Что ты сказал? Повтори!..

— Инна… — он трясся, как пойманный воробей, — Ин, ты прости… Ради бога, Ин! Это не я сказал, это Пашка сказал… Я ему про тебя — что ты мне нравишься… Он говорит, сам попробуй… Не возражаю… Вот и все, Ин… Ты очень сердишься?

Сердилась ли я? Нет, чтобы выразить степень брезгливости, затопившей меня мутным шквалом, это было слишком бесцветное слово. Для Пашки я не могла подобрать определения… А Василий Сохатый показался мне в ту минуту шакалом Табаки. Я хотела объяснить это недоделанному примитивисту… но махнула рукой и пошла восвояси, кинув возле пивной кружки Лося несколько сотенных бумажек. Расплатилась.

Он подбоченился в дверном проеме, а под мутной лампочкой прихожей подбоченилась его зеркальным отражением я. Выжидала.

Непокорный варяг сломался первым. Но начал, по своему обыкновению, с фанаберий:

— Ты даже не спросишь, где я был?

— Хочешь — скажи.

— А тебе это нужно?

— Тебе, наверное, нужнее…

— Извини, может быть, мне уйти?

— Как пожелаешь.

Он пожелал не уходить. Пожелал традиционных пельменей под водку. Пожелал рассказать о своих достижениях последних дней. Пожелал поведать, что у него готовятся публикации в двух «толстяках» и что его приглашают на какое-то московское радио рассказать о проекте «Ангаже». И — под занавес вступительной части — пожелал признаться, где все-таки был.

— Инночка, сердце, мужчина — существо полигамное… — началось признание.

— В смысле — производящее много шума? — уточнила я. Этого оказалось довольно, чтобы обойтись без прелюдии.

— Суди меня, как хочешь — я был у женщины. — Пауза. — Инна… Я был у женщины, которую люблю.

Такого я прямо и не ожидала — сердце в горле бултыхнулось, породив боль в грудине. Гулкий отзвук удара по чувствам был мне давно знаком — первая любовь, Пашка, Багрянцев не щадили меня. «Ты же сильная! Ты же выдержишь!» — твердили они разными голосами на один лад. Но за то время, что я была сама по себе, я научилась усыплять даже воспоминание о саднящих любовных ранах. И вот Павел Грибов с ловкостью опытного хирурга сделал очень болезненный разрез «оборонительной ткани».