Женщина-птица - Карл-Йоганн Вальгрен Страница 24

В Фалькенберг пришла весна, и я стала старше. В оконных щелях проснулись двухвостки, и дни стали бесконечно долгими. Я гуляю в одиночестве и думаю, что где-то на земле есть место, квадратный метр, даже точка, откуда можно все увидеть и все понять. Я брожу по набережной Этран, по улицам и пляжам… ищу. Где этот магический клочок земли?

По ночам я сижу в кухне, пью ромашковый чай и слушаю ночное радио — «Музыка звезд» и «Ночные пожелания». Мне представляется, что диктор говорит по написанной мной бумажке: «Этой песней Кристина из Фалькенберга посылает привет своей маме на небесах; Боб Дилан, „Knockin' on heavens door“» [28]… Я сижу, не шевелясь, и слушаю голоса и звуки, парящие в воздухе, как невесомая газовая шаль… Я улыбаюсь. Все так, как и быть должно.

Иногда папа задерживается со мной в кухне. Он читает вслух что-то из своих бесчисленных научно-популярных изданий или что-нибудь о Париже. Он курит трубку и говорит, что ненавидит ночь — ночью его преследуют кошмары. Я закрываю глаза и чувствую его близость: его дыхание, чуть со свистом, как будто в гортани у него специальная свистящая мембрана, тепло его тела… Он курит, читает и приговаривает сам для себя: «…тут написано, что какой-то ученый в Италии с помощью генной инженерии собирается скрестить человека с обезьяной… хочет получить гибрид… дешевую рабочую силу… Нет, этого не будет, если есть Бог, он обязательно вмешается…»

Он глубоко вздыхает и поднимает глаза к потолку. Гибриды, ворчит он, ни за что этого не будет. Я смотрю на него и думаю: неужели он всерьез этим взволнован? Или просто старается себя чем-то отвлечь, чтобы время шло быстрее? Потом он, как кажется, забывает обо всем, откладывает журнал и начинает листать книгу о Париже.

— Послушай-ка, — говорит он спустя несколько секунд. — А ты знала, что Рагнар Лудбрук [29]осадил Париж в восьмисотые годы? Карл Лысый заплатил ему семь тысяч серебром, чтобы он прервал осаду. Семь тысяч… это же была гигантская сумма по тем временам, почти как тот выкуп, что англичане уплатили викингам…

Он замолкает и качает головой — семь тысяч серебром, гигантская сумма по тем временам. Я смотрю на него с удовольствием; все-таки у меня необычный отец. Сколько знаний он набрался из своих книг за эти годы! Итальянец с его гибридами, Рагнар Лудбрук и Карл Лысый, английский выкуп…

И все же — о чем мы думаем в нашей ночной крепости? Мой отец, уткнувший нос в книгу о Париже, и я, с закрытыми глазами, полусонная, краем уха прислушиваюсь к его бормотанию… Я думаю о маме. Где она сейчас? На своих небесах. Далеко-далеко, в мире вечного света, она приглашающе машет мне рукой. Я открываю глаза и вижу ее — еле различимый контур в углу под часами. Я вижу, вижу его, этот слабо тлеющий контур… Она обретает форму и машет мне рукой — приходи, приходи скорей…

— Кристина, — мягко говорит папа.

Я замираю. Угол под часами пуст. Зачем он спугнул ее? Меня бьет озноб. Что со мной, что за странные фантазии… Надо думать о живых, не надо терять время на мертвых.

— Да, папа?

Он смущенно улыбается.

— Кристина, — тихо говорит он, — если я соберусь поехать в Париж, ты сможешь мне все показать?

— Конечно, — говорю я. — При условии, что я сама там буду. Ты хочешь взять отпуск?

Он качает головой.

— Сам не знаю, — говорит он неуверенно.

— Конечно, возьми отпуск, и я поеду с тобой. По-моему, это именно то, что тебе нужно — взять отпуск.

— Не знаю, — повторяет он. — Разве что… там живет один человек, которого я бы очень хотел повидать. Мой брат Эрик, я тебе о нем рассказывал.

Я улыбаюсь и киваю понимающе. Эрик, исчезнувший брат, он без конца рассказывал о нем, когда мы были маленькими.

— Конечно, папа. Тебе обязательно нужно отвлечься, куда-нибудь поехать. Нельзя сидеть здесь и предаваться горю.

— Я уже и не предаюсь, — спокойно говорит папа. — Просто мне бы очень хотелось увидеть Эрика. Эрик в Париже… он, наверное, ждет меня…

В три часа ночи он уходит спать, а я остаюсь в кухне. О чем я думаю теперь? Как будто бы ни о чем. Вслушиваюсь в звуки: тиканье часов, поскрипывание и кряхтенье старого дома, папа ворочается во сне, наверное, он опять далеко, и в этом проклятом далеке его мучают кошмары. Я высовываю язык и пробую воздух на вкус — терпкий вкус молчания и бессонницы.

За окном начинается утро, рассвет, как всегда, заливает кровью полнеба. Я открываю окно и впускаю в кухню знобкий утренний воздух. На улице уже движутся беспокойные тени; если зажмуриться, они меняются местами, совершенно неслышимо. Рассвет в конце апреля, и все встает на свои места. Отец видит кошмары, Йоран беспокойно ворочается во сне. Я оглядываюсь — все на своих местах. Но я все равно жду маму…

Этим утром я ее увидела… Я лежу в постели, сон уже разинул надо мной свою нежную пасть, и в теряющих реальность очертаниях спальни мне кажется: она здесь, и я спокойно жду ее приближения. Сон ласково гладит мою грудь и ягодицы, я пытаюсь обмануть его, притворяюсь, что падаю, и мне это, кажется, удается… Дрема овевает меня прохладой, горизонт сужается до яркого желто-фиолетового пятна, я всегда вижу его, когда засыпаю… и тут появляется мама. Она выходит из двери шкафа: вот где она, оказывается, ждала меня! Мама в своем черном муаровом платье, она, как мне кажется, собралась на свои собственные похороны — ее тень, как звездное скопление молчания и вакуума, образовавшегося после того, как ее покинула жизнь.

— Кристина, — шепчет она еле различимо. — Кристина… где ты? Я тебя не вижу… где ты?

Я еще не сплю, но я уже на полпути в сон, я уже миновала ту черту медлительности, за которой любое движение кажется невозможным.

— Я здесь, мама, — губы мои еле шевелятся, я не уверена, что говорю внятно, — я здесь… в постели… во сне… неужели ты меня не видишь?

Ее бесцветные глаза блуждают в пространстве смерти, она не видит меня, но, я знаю, угадывает мое присутствие.

— Я здесь, мама, возьми меня.

Она же не из этого мира, порождение духа, она пришла за моей душой, но она не видит меня, а у меня не хватает воли, чтобы указать ей дорогу.

— Кристина! — зовет она. — Дорогая моя девочка… я все тебе простила. Можешь ли ты простить меня?

— Конечно, мама… но ведь нечего прощать? Ты же умерла?

Она теперь стоит совсем рядом с постелью, но по-прежнему меня не видит. Мне кажется, мы смотрим мимо друг друга, так же, как это было и в жизни… даже и сейчас мы не можем отойти от этого проклятого сценария…

— Мама, — беззвучно плачу я, — возьми меня отсюда!

Моя мама… не из этого мира, порождение духа, она так прекрасна, что у нас просто нет шансов встретиться. Я вижу ее, вижу ее прямую гордую спину, волну волос на хрупких лопатках… и слышу молчание, тишину в ее сердце… Она бродит по комнате, не видя меня, потом открывает дверь шкафа и исчезает, опять уходит в ту пустоту, которой она теперь принадлежит.