Плотина против Тихого океана - Маргерит Дюрас Страница 24

Это был великий день. Они сумели вытянуть из мсье Чжо брильянт, и теперь он где-то здесь, в доме, и никакая сила в мире уже не может его у них отнять. Этот день так долго не наступал, и вот наконец настал. Сколько лет их замыслы рушились один за другим, а они все ждали и ждали! Это их первый успех. Не просто везение, а успех. Потому что за годы ожидания они заслужили — уже одним тем, что столько ждали, — заслужили это кольцо. Это было бесконечно долго, но вот — свершилось, кольцо здесь, у них, по эту сторону мира. Они его получили. Ради того, чтобы побыть с ней рядом, просто еще немного побыть с ней рядом под мостом, он согласился расстаться с ним. Но эту победу, которую не перечеркнешь никакими побоями, она не могла разделить ни с кем, даже с Жозефом.

— Кольцо — это пустяк. Отказаться от него в моем положении было бы преступлением!

Разве это не очевидно? Есть ли на свете хоть один человек, для которого это не очевидно? Не пожелать его взять, когда вам его дарят, было бы просто немыслимо.

Сколько этих колец бессмысленно лежит в шкатулках, когда мир так нуждается в них! То кольцо, что попало к ним, отныне вступило на свободный путь и вот-вот начнет приносить пользу. Впервые с тех пор, как окровавленные руки безвестного негра извлекли алмаз из каменистого русла одной из кошмарных рек Катанги, он вырвался наконец-то на свободу из алчных и бесчеловечных рук своих тюремщиков.

Мать перестала бить Сюзанну. Рассеянная, вся ушедшая в свои мысли, она, видимо, задумалась о том, что станет делать с кольцом.

— Может, купим новую машину? — осторожно предложила Сюзанна.

Жозеф оторвался от «Голливудского кино» и отложил его в сторону. Он тоже задумался. Но мать взглянула на дочь и снова принялась кричать:

— Никакой машины! Мы заплатим долг в банк, в «Земельный Кредит», и, может быть, перекроем кровлю! Будет так, как захочу я!

Напрасно они решили, что все миновало. Надо было выждать еще.

— Конечно, заплатим в «Земельный Кредит», — сказала Сюзанна, — и перекроем кровлю.

Почему, увидев, что она улыбается, мать снова бросилась на нее с кулаками? Она встала, накинулась на нее и повалила на пол.

— Я больше не могу, мне давно пора лечь…

Сюзанна подняла голову и посмотрела на нее.

— Да, я переспала с ним, — сказала она, — и за это получила брильянт.

Мать рухнула в кресло. «Она убьет меня, — подумала Сюзанна, — и даже Жозеф ничего не сможет сделать». Мать пристально взглянула на Сюзанну, замахнулась обеими руками, словно собираясь броситься на нее, но вдруг опустила руки и спокойно сказала:

— Неправда. Ты врешь!

Жозеф встал и подошел к матери.

— Если ты еще хоть раз тронешь ее, — сказал он тихо, — еще хоть один раз, я уеду вместе с ней в Рам. Ты просто старая психопатка. Теперь я понял это совершенно точно.

Мать взглянула на Жозефа. Может быть, засмейся он, она засмеялась бы тоже. Но он не смеялся. Поэтому она так и осталась сидеть, одуревшая, неузнаваемая от горя. Сюзанна, лежа на полу неподалеку от кресла Жозефа, плакала. Почему она бросилась на нее опять? Может, она действительно ненормальная? Жизнь ужасна, и мать так же ужасна, как жизнь. Жозеф сел в кресло и теперь смотрел на Сюзанну. Если в жизни и есть какая-то нежность, то она заключена в нем, в Жозефе. Открыв эту нежность, такую сдержанную, так глубоко скрытую под грубостью и жесткостью, Сюзанна одновременно поняла, сколько нужно было боли и терпения и сколько нужно будет еще, чтобы заставить ее проявиться. И тогда она заплакала.

Мать вскоре уснула. Свесив голову, приоткрыв рот, она окунулась в молоко сна и вдруг уплыла, легкая и невинная. На нее невозможно было больше сердиться. Она слишком любила жизнь, это любовь к жизни сделала ее такой и неуемная, неизлечимая надежда, в которой она дошла до отчаяния. Надежда истощила ее, разрушила, опустошила, и ни сон, дававший ей передышку, ни, казалось, даже сама смерть уже не могли эту надежду одолеть.

Сюзанна доползла до двери в комнату Жозефа и стала ждать, что он будет делать дальше.

Он еще долго сидел и смотрел на спящую мать, нахмурившись и стиснув пальцы на подлокотниках кресла. Потом встал и подошел к ней.

— Иди ложись, в постели тебе будет удобнее.

Мать вздрогнула, проснулась и обвела глазами комнату.

— Где она?

— Иди ложись… Она с ним не спала.

Он поцеловал ее в лоб. Сюзанна никогда не видела, чтобы он целовал ее, кроме тех случаев, когда она была без сознания во время приступов, и он считал, что она умирает.

— Увы! — сказала мать, плача. — Увы! я знаю.

— А насчет кольца не волнуйся, мы его продадим.

Она плакала, закрыв лицо руками.

— Я просто старая психопатка…

Жозеф поднял мать и отвел в ее комнату. Больше Сюзанна ничего не видела. Она пошла и села на кровать Жозефа. Наверняка он укладывал ее спать. Через некоторое время Жозеф вернулся в столовую, взял лампу и подошел к сестре. Он поставил лампу на пол и сел на мешок с рисом возле кровати.

— Она легла, — сказал он, — иди ты тоже ложись.

Сюзанна не торопилась. Она редко заходила в комнату к Жозефу. Из всех комнат в доме здесь было меньше всего мебели. Вернее, мебели здесь не было вовсе, если не считать кровати. Зато стены были увешаны ружьями и шкурами, которые он сам дубил и которые медленно гнили, распространяя тяжелый, тошнотворный запах. В глубине, со стороны реки, находился чулан, который устроила мать, отгородив часть веранды. Шесть лет она складывала туда консервы, банки со сгущенным молоком, вино, хинин, табак и носила ключ на шее, не расставаясь с ним ни днем, ни ночью. Может быть, и кольцо уже лежало там прикрытое какой-нибудь банкой сгущенки.

Сюзанна больше не плакала. Она думала о Жозефе. Он сидел на мешке с рисом в окружении всех этих штуковин, которые были ему дороже всего на свете: ружей и шкур. Жозеф стал просто охотником. Он делал еще больше ошибок, когда писал, чем она. Мать всегда говорила, что он не способен к учению, что у него ума хватает только на технику, машины и охоту. Может, она и права. А может, ей просто нужно было оправдаться в том, что она не дала ему продолжать учебу. С тех пор как они переехали на равнину, Жозеф охотился. С четырнадцати лет он начал охотиться по ночам: строил себе наблюдательные вышки и уходил босиком, один, без старших, тайком от матери. Больше всего на свете он любил поджидать черного тигра, в устье речки. Он мог ждать днями и ночами, совсем один, в любую погоду, лежа на животе в тине. Однажды он ждал три дня и две ночи и вернулся с черной пантерой-двухлеткой. Он положил ее на самом видном месте на носу лодки, и все крестьяне собрались на берегу посмотреть на его добычу.

Когда он сидел и размышлял, напряженно, мучительно, как сегодня вечером, невозможно было не видеть, как он красив, и не любить его очень сильно.

— Иди, — повторил Жозеф, — не переживай.