Дилемма выжившего - Кристина Двойных Страница 24

Его карандаш так и застыл, не спеша обводить правильный ответ. Даня завороженно смотрел на заточенный кончик — и не понимал, почему, почему он не двигается. Рассказ о пагодах продолжался. Даня с отчаянием почувствовал, как ускользает время. Невидимый обруч сдавил виски. Рука, сжимавшая карандаш, задрожала. Глаза наполнились слезами.

Аудирование завершилось, теперь Дане нужно было прочитать текст и ответить на опорные вопросы. Французские строки скакали перед его глазами, налезая друг на дружку. Это была статья о вымирающих хищниках. Даня хотел вымереть сам, потому что знакомые слова он видел словно впервые и в связках их не находил никакого смысла.

Он окончательно осознал, что натворил, когда наблюдательница объявила третий этап экзамена. Нужно было написать сочинение на тему буллинга в школах. Дане хотелось смеяться и плакать одновременно. Дома, готовясь к тестированию, он писал эссе о переменном и постоянном токе, о последствиях Первой мировой для Европы, об экономическом кризисе 2008-го. После этого тема, предложенная экзаменаторами, казалась совсем банальной. Вот только Даня, Даниил Бах, вундеркинд и гордость семейства, ничегошеньки не знал о буллинге. Он никогда не ходил в школу.

Даня отсидел еще десять минут и сдал свои пустые листы, боясь поднимать глаза на принявшую их наблюдательницу. Он вылетел из аудитории, наполненной шорохом чужих карандашей о чужие бланки. Ничего не видя из-за уплотнившейся пелены слез, Даня нашел уборную и бросился к окну. Положив руку на подоконник, он с размаху вогнал карандаш в раскрытую ладонь.

Невидимый обруч, стискивавший голову Дани, тотчас рассыпался.

Получилось неглубоко. Кончик грифеля сломался и остался в ране. Мамуле, все это время ожидавшей его в холле Культурного центра, Даня сказал, что на карандаш напоролся случайно. Она вроде бы поверила и отвезла его в травмпункт, где занозу достали и обработали рану.

Мамуля ничего не знала о том, что он сделал. Она спросила, как прошел тест, Даня сказал, что хорошо. Поскольку он никогда не врал раньше, у нее не было причин сомневаться. И мамуля с легкой душой погрузилась в мечты о том, как они отметят его поступление — на даче? Или лучше снять зал в хорошем ресторане? И, главное, кого позвать?

Голова больше не болела, и, осознавая, какую огромную цену он за это уплатил, Даня испытывал необходимость уравновешивать свою вину болью. Последующие три недели он еще не раз давил на рану пальцами, тыкал ею в углы мебели, прижимал ладонь дверью.

А потом мамуля получила письмо с его результатами.

«Ça me fait peur», — крутилось в Даниной голове, когда он услышал за дверью своей комнаты ее шаги — быстрые громкие предвестники наказания за все его грехи. «Ça me fait peur» — словно в насмешку он не мог думать эту мысль не на французском.

«Мне страшно».

Это и правда было страшнее, чем все предыдущие эпизоды, вместе взятые. Она начала с пощечины, но такой мощной — где только взялись силы в этом хрупком женском теле? — что Даня отлетел и ударился спиной о стол. Мелькнула мстительная мысль: заслужил.

— Тварь ты такая! — кричала мамуля. В ее руках извивался ремень с истерически звенящей пряжкой. — Как ты посмел, собака, так со мной поступить?

Она хлестала его без разбору, по рукам, по спине, по лицу. Даня изо всех сил пытался принять наказание достойно, но довольно скоро боль, на которую мамуля оказалась более чем щедра, лишила его такой возможности. Он скрючился на полу, чувствуя, как горит кожа, как сжимаются мышцы, пытаясь приготовиться к новым вспышкам, как глаза ему заливает кровь из рассечения на лбу. Где-то в этот момент понял, почему она делает это именно так. Ей было все равно, какие следы она на нем оставит. Она больше не собиралась выводить его к гостям и хвастаться его успехами. У нее на него больше никаких планов не было.

Он все разрушил.

А теперь она разрушит его.

После ремня она била его ногами и плакала — так горько и отчаянно, что даже ошалевший от собственной боли Даня хотел ее пожалеть. Потом она схватила его за волосы и пару раз приложила о паркет. Первый раз — сильно, от души. На втором — уронила его голову посреди замаха. Возможно, ей стало страшно от самой себя. Возможно, испугалась последствий. Для нее Даня уже умер. Но у государства к этому могли возникнуть вопросы.

Она оставила его на полу и ушла. Возможно, Даня тогда потерял сознание, потому что следующее, что он помнил, — ночь, влившуюся в комнату через открытые окна, затекшую спину, голоса за стенами. Вернее, только один голос.

— На помойку! В детский дом этого уродца! Четырнадцать лет потратила на эту тварь неблагодарную! Четырнадцать лет, Петр!

Отец что-то возражал, но стены сливали все его слова в монотонный бубнеж. Его никогда не было здесь слышно. Эта квартира признавала только мамулин голос — и он стрелами пронзал стены, достигая слуха всех, кто здесь жил, с напоминанием о том, кто здесь главная.

К Дане в тот вечер так никто и не зашел. Папа, вероятно, не решился, а может, для него Даня тоже умер — за компанию. Юлька спала в своей комнате. Он мог только догадываться, гуляла ли она со своей няней, когда мамуля вершила над ним месть, или слышала все, что здесь происходило.

Страшнее всего было пытаться встать на ноги. Слюной — выходить в ванную не посмел — оттер залепившую глаз кровь и с облегчением обнаружил, что не ослеп. Тело болело. Кожу жгло при каждом даже самом осторожном движении, и Дане казалось, что его выборочно освежевали.

Он взял свой рюкзак, вытряхнул оттуда свое снаряжение для бассейна. Достал из шкафа какую-то одежду. Отыскал свой тайник на полке с учебниками — там его ждали сто долларов, которые дед втайне от мамули подарил ему еще год назад.

Несмотря на боль, Даня собрался без единого звука. Даже в коридоре, где за каждой дверью могли проснуться, не ойкнул и не зашипел, обнаружив, что надеть кроссовки для него — отдельная мука. Страшно было закрывать дверь, но не оставлять же их на ночь с открытой. Страшно было ждать лифт, который словно пытался выдать его своим грохотом в шахте. Страшно было проходить мимо консьержки, но, к счастью, окошко ее наблюдательного пункта было прикрыто ширмочкой. Спала.

Когда прохладный ночной воздух нежно коснулся его разбитого лица, Даня всхлипнул. Он бросил ключи в клумбу с бархатцами, непринужденно разбитую в старой шине. Перейдя через дорогу к парку, вдохнул запах старых сосен, особенно явственный в окутавшей город темноте.

Он еще не знал, что его ждет долгая ночь, сопровождаемая долгим днем, и даже не догадывался, как ему вскоре повезет. Уже через сутки Даня был у Амалии, пил ромашковый чай из ее огромной кружки в виде Тардис и впервые за всю свою жизнь чувствовал себя как дома.