Признание Лусиу - Мариу де Са-Карнейру Страница 24

Остаётся рассказать немного. Я даже мог бы на этом закончить своё признание. Однако добавлю ещё несколько слов.

Следует затронуть сам процесс. Он не представлял ничего достойного упоминания. Со своей стороны, я даже не пытался оправдаться в преступлении, в котором меня обвиняли. За невероятное никто и не отвечает. Вот почему я замолчал.

Речь моего адвоката – выше всяких похвал. Он, должно быть, сказал, что, по существу, настоящим виновником моего преступления была Марта, которая исчезла и которую полиция, я полагаю, тщетно разыскивала.

В моём преступлении, конечно же, подразумевался мотив страсти. Я казался романтически-загадочным сфинксом. Так что над всем парила смутная таинственность. Отсюда и доброжелательность присяжных.

Однако я должен заявить, что о моём судебном процессе я сохраняю довольно невнятные воспоминания. Вся моя жизнь рухнула в тот момент, когда револьвер Рикарду упал к моим ногам. Перед такой фантастической тайной я потерпел поражение. Что же тогда произошло такого, что вернуло меня в реальность?… С того момента и до сегодняшнего дня тюрьма казалась мне успокоением, концом, развязкой…

Поэтому долгие утомительные часы, проведённые в суде, я видел, как в тумане – как фальшивые, разворачивающиеся абсолютно не в той обстановке, в какой они должны были бы проходить…

Мои «друзья», как всегда бывает, отстранились от меня: и Луиш де Монфорт, который столько раз заявлял о своей дружбе, и Нарсизу ду Амарал, в чью привязанность я также верил. Короче говоря, ни один из них не навещал меня в ходе процесса, чтобы поддержать. Хотя меня ничто уже не могло воодушевить.

Однако в лице своего защитника я нашёл настоящего друга. Я забыл его имя; помню только, что он был ещё молод, и что его лицо поразительно напоминало лицо Луиша де Монфорта.

Позже, во время слушаний, я также не мог не заметить, что допрашивавший меня судья немного походил на врача, лечившего меня восемь лет назад от менингита, который чуть не свёл меня в могилу.

Любопытно, что наш мозг, способный абстрагироваться от всего в решающий момент, не оставляет без внимания такие мелкие детали…

* * *

Я уже говорил, что мои десять лет заключения пролетели быстро.

В общем, жизнь в тюрьме, где я отбывал своё наказание, была не самой тяжёлой. Месяцы шли одинаково монотонно.

У нас был широкий огороженный двор, по которому мы в определённые часы могли гулять, всегда под присмотром охранников: они следили за нами, прогуливаясь тут же, рядом, а иногда мы даже перекидывались парой слов.

Двор заканчивался высокой стеной, огромной толстой стеной, нависавшей над широкой улицей, точнее, над своего рода площадью, где пересекалось несколько улиц. Напротив – деталь, которая врезалась мне в память – жёлтые бараки (или, может быть, ещё одна тюрьма).

Самым большим удовольствием для некоторых заключённых было перегнуться через верх огромной стены и смотреть на улицу, то есть: на жизнь. Но тюремщики, как только их обнаруживали, грубо сгоняли оттуда.

Я редко подходил к стене – только если кто-то из заключённых настойчиво звал меня широкими таинственными жестами – потому что ничто из того, что было за её пределами, не могло заинтересовать меня.

К тому же, я никогда не мог избежать сухого озноба страха после того, как однажды я перегнулся через эту стену и увидел, как она почерневшая, ленивая, поцарапанная, по редким остаткам старой жёлтой краски сползает далеко вниз.

* * *

Мне никогда не приходилось жаловаться на охранников, как некоторым из моих товарищей, которые шёпотом рассказывали мне о жестоком обращении, жертвами которого они стали.

Однако временами издалека доносились странные крики – то хриплые, то пронзительные. Однажды заключённый мулат – мистификатор, конечно – сказал мне, что его безжалостно били ужасными кнутами – холодными, как ледяная вода, добавил он доверительно…

На самом деле, я редко общался с другими заключёнными. Это были – с первого взгляда понятно – ничем не примечательные существа, без образования и культуры, выходцы из низов, полных пороков и криминала.

Я отдыхал только в те минуты, когда гулял по большому двору, разговаривая с одним блондином – благовоспитанным, высоким и дёрганым молодым человеком. Он признался мне, что также искупает вину за убийство. Он убил свою любовницу, известную французскую певицу, которую привёз в Лиссабон.

Для него, как и для меня, жизнь остановилась – он также пережил кульминационный момент, о котором я упоминал в начале своего признания. Между прочим, мы часто говорили об этих грандиозных моментах, и он обмолвился о возможности ухватить их, сохранить самые прекрасные часы нашей жизни – рыжие от любви или страдания – и, таким образом, иметь возможность их видеть, ещё раз прочувствовать их. Он сказал мне, что это – самая главная забота его жизни, искусство всей его жизни…

Слушая его, внутри меня просыпался писатель. Какие прекрасные страницы могли бы описывать столь животрепещущую тему!

* * *

Хватит, я не хочу больше рассказывать о своей жизни в тюрьме, в которой нет ничего интересного для других, да и для меня самого.

Годы пролетели незаметно. Благодаря моей бесконфликтности, моей покорности, все относились ко мне с величайшей симпатией и смотрели доброжелательно. Сами начальники, которые часто вызывали нас в свои кабинеты или сами приходили к нам, разговаривали, задавали вопросы, оказывали мне наибольшее внимание.

… Пока однажды срок моего приговора не подошёл к концу, и двери тюрьмы открылись…

Неживой, ни замечающий ничего вокруг, я тут же удалился в этот сельский дом, одинокий и затерянный, откуда я никогда больше не сдвинусь с места.

Я чувствую себя спокойным – ни желаний, ни надежд. Меня не волнует будущее. Моё прошлое, когда я его пересматриваю, кажется мне чужим прошлым. Я живу, но это не я. И до настоящей смерти мне остаётся только созерцать часы, скользящие мимо… Настоящая смерть — просто очень глубокий сон…

Но самое главное: моё желание – не прекращать описывать искренне и предельно просто своё странное приключение. Оно доказывает, что факты, которые кажутся нам очевидными, часто наиболее запутанны; оно доказывает, как часто невиновный не может оправдаться, потому что в его оправдание не могут поверить – хотя оно и правдивое.

Итак, чтобы мне поверили, я должен был сначала молча в течение десяти лет искупать вину за преступление, которого не совершал…

Чтобы жить…

1-27 сентября 1913 года – Лиссабон