Сады Виверны - Юрий Буйда Страница 24

Заводилой в нашей компании был, конечно, папаша Пелетье, но крутилась она вокруг графа М., капризного и развратного старикашки, принадлежавшего, как говорили, к славному дому Колиньи. Его вкус считался безупречным, его остроты – смешными, его воля – законом. Он-то и предложил использовать в качестве очередной модели мадам Жозефину д’Анжи, бедную вдову, да вдобавок не очень красивую, искавшую покровительства графа.

Ее сын был моим соучеником, поэтому я смутился, когда папаша Пелетье велел мне поработать с натурщицей. Но мадам Жозефина ободрила меня чарующей улыбкой, разделась за ширмой и возлегла на софу.

Ей было за тридцать, и роды и лишения уже оставили свои следы на ее теле. Она смотрела на меня, как жертвенное животное на нож, и вдруг я понял, что надо делать. Я попросил ее лечь на бок, подперев голову рукой, и согнуть ноги в коленях, а потом взялся за кисть. Тело Жозефины немного расплылось, но фигура по-прежнему сохранила безупречность рисунка. Однако, понял я, если придать четкости ее очертаниям, зрители сосредоточат внимание на ее увядающей груди.

Папаша Пелетье рассказывал мне об итальянском приеме под названием сфумато, и мы с ним много раз пробовали смягчить, размыть очертания женской фигуры, добиваясь, чтобы она казалась как бы окутанной дымкой. Именно этот прием я и решил использовать.

Пока я работал за ширмой с телом модели, то и дело отходя от подиума, чтобы оценить результат, гости болтали, попивая вино.

Наконец я поднял кисть, чтобы нанести последний мазок, но вдруг, повинуясь зову более могучему, чем искусство, запечатлел поцелуй на пересохших губах мадам Жозефины, потом коснулся ее тела кистью и убрал ширму.

В павильоне вдруг воцарилась тишина.

Освещенная лучами солнца, проникавшими в павильон через затянутые тонким белым полотном окна, Жозефина несколько мгновений взирала на гостей с гневом и изумлением, вызванными моим поцелуем, и вдруг из груди ее вырвался вздох облегчения, а лицо озарилось улыбкой, и все мужчины в едином порыве встали и зааплодировали.

– Ты меня поразил, Арман, – сказал папаша Пелетье, похлопывая меня по плечу, и добавил вполголоса: – И изменил чью-то судьбу. Это талант, дружок!

Граф накинул на плечи Жозефины плащ и увел ее за ширму.

Той ночью возбуждение не позволило мне уснуть, а утром я получил письмо от Жозефины с приглашением на ужин. За столом мы были вдвоем. После ужина она пожелала, чтобы я «повторил чудо». В постели она обвивала меня, как змея, и одаривала всеми щедротами своего недорогого тела.

Чтобы отблагодарить госпожу д’Анжи, я посоветовал ей забыть о дорогих свинцовых белилах, которые со временем придают лицу болезненно-желтый цвет, а использовать средство для отбеливания, популярное у простых горожанок и сделанное из молока, нута и семян хрена, безвредных для кожи.

Жозефина стала официальной любовницей графа из дома Колиньи, а я – ее неофициальным любовником.

Милая дочка садовника и белошвейка вскоре в полной мере почувствовали, как обогатился мой мужской опыт.

Мало-помалу я сблизился с Мишелем, единственным сыном Жозефины. Юноша, впрочем, искусству предпочитал точные науки. Он с интересом наблюдал за работой папаши Пелетье, пытавшегося создать «железного коня» – экипаж, который приводился бы в движение без лошадей, – и даже подавал дельные советы, но не мог скрыть скуки, стоило мне завести речь о книгах Казота, Кребийона или Сен-Пьера.

Мои мечты о будущем были довольно расплывчатыми, тогда как Мишель твердо знал, чему посвятит свою жизнь: мести за унижения, причиненные ему и беднякам людьми вроде официального любовника его матери, поэтому он, в отличие от меня, знал, чем Дантон отличается от Демулена, а Бриссо от Бюзо.

Он ненавидел аристократов, хотя, если поставить нас рядом, любой встречный признал бы его принцем крови, а меня – этаким Жаком-простаком, слугой Мишеля. Впрочем, как уверяла матушка, я был самым красивым простаком на свете.

– Думаю, Мишель обижен не на всех аристократов, – сказал как-то папаша Пелетье, – а только на богатейшего графа Оноре Филиппа де Мазана, маркиза де Бриссака, которому было наплевать на своих бедных гаврских родственников, когда они особенно нуждались. Эка невидаль, ему всегда на все и на всех плевать!

На мое счастье, этот юноша свободно владел итальянским, и, когда мне удалось выпросить у отчима рукопись о похождениях его предка-инквизитора, Мишель оказался как нельзя кстати. Мы взахлеб прочли эту повесть, время от времени сверяясь с книгой Карраччи «De omnibus Veneris Schematibus» ^[52] из библиотеки папаши Пелетье.

Мишель был увлечен образом Джованни Кавальери, бросившего вызов Церкви и инквизиции – оплоту мракобесия, реакции и тирании, а мне нравился рассказчик Томмазо, который, невзирая на преклонение перед авторитетом дона Чемы, пустился во все тяжкие, чтобы избавить любимую женщину от природного недостатка. Да и господин инквизитор с его умом, сдержанным чувством юмора и эротическими причудами был мне скорее симпатичен.

Мишель же видел в нем врага, опасного именно потому, что он обладает умом, широтой познаний и вкусов, целеустремленностью и естественной способностью выходить за рамки догмы, если того требуют обстоятельства. Особенно же Мишеля злили попытки рассказчика представить инквизицию силой цивилизующей, которая с высот культуры настаивает на своих идеалах красоты и свободы.

Впрочем, он отдавал должное христианской религии и Церкви, которые предприняли первую в истории успешную попытку стереть границы между нациями.

– Осталось, – говорил он, – убрать различия между бедными и богатыми, а также границы между мужчинами и женщинами, между красотой и свободой, между реальностью и вымыслом, чтобы навсегда преодолеть историю, избавиться от всего человеческого и достигнуть всемирной гармонии. Таковы цели грядущих революций.

– Впечатляющий некролог человечеству, – заметил я.

Мишель только пожал плечами – он не считал меня достойным соперником, заслуживающим аргументированного ответа.

Расстояние от Гавра до Парижа составляет менее тридцати лье, поэтому вечерние новости столичной жизни становились известны у нас уже к следующему полудню.

Газеты, журналы, брошюры, прокламации, частные письма, сообщавшие о давлении на короля, бесчинствах санкюлотов и маневрах жирондистов, вызывали у одних восторг, у других – растерянность и ужас. Слухи о наших военных неудачах только усиливали напряжение.

10 августа 1792 года чернь захватила Тюильри и низложила короля, и уже утром следующего дня с улиц Гавра исчезли все кареты с гербами.

Папаша Пелетье почти каждый день бывал у графа – его сиятельству могла понадобиться помощь контрабандистов, чтобы в случае чего покинуть Францию.

Жозефина вернулась в свой дом, но по ночам по-прежнему принимала официального любовника. В моем же распоряжении она была весь день.