Таежный бродяга - Михаил Демин Страница 23

Разговор этот велся глухо, на полутонах. Покосившись на дверь, Наташа поморщилась. И потом — просяще, поспешно, ласково сказала в половину голоса:

— Знаешь, мне и сейчас не хочется, чтобы нас видели вместе. Все-таки — поздно! Сделаем так: я войду, а ты покури тут, побудь. И погодя — через полчасика… Ладно?

Обстоятельства эти вскоре стали известны и моей матери, и однажды, при встрече, она спросила меня:

— Что у тебя происходит с Наташей?

— Да ничего особенного, — пожал я плечами, — дружим… гуляем…

— Смотри! — Она погрозила пальцем. — Не испорть девочку. Наташка ведь еще маленькая, глупая, еще даже школу не кончила.

— Я вовсе не собираюсь ее портить, — возразил я, смутясь и одновременно раздражаясь. — С чего ты это взяла? — И потом — потянувшись за папиросами: — А кстати, сколько же ей лет?

— Семнадцатый пошел…

— Ну, не такая уж и маленькая, — пробормотал я, закуривая.

— Но все же — еще несовершеннолетняя, учти, — сказала строго мать. — Тут ты можешь нарваться на историю… А тебе только этого не хватает! Почему ты всегда ищешь сложности?

— Ничего я не ищу, — отмахнулся я. — И вообще, кто тебе сказал — Ягудас?

— Да, — кивнула она. — Звонил на днях. Он беспокоится. Боится тебя… А я теперь тоже боюсь — за тебя самого!

— Что это вы все такие напуганные? — сказал я. — Не пойму. В чем, собственно, дело? Ну, есть девочка… Неиспорченная, кстати! И у нас с ней — хорошая дружба. Скорее даже — любовь… Да, да, любовь!

— Любовь под одной крышей, — сказала, поднимая брови, мать.

— А хотя бы. Какая разница? Если все у нас с ней пойдет хорошо и если я, в дальнейшем, развернусь, устроюсь…

— А как у тебя вообще дела, — перебила она меня. — Есть какие-нибудь новости?

— Да пока никаких, — признался я нехотя, — но, с другой стороны, это понятно. Я ведь только еще начинаю: разношу по редакциям стихи, знакомлюсь со средой. В моем деле очень важны творческие контакты, — надеюсь, ты понимаешь? Ну вот… А на это требуется время.

— Между прочим — о контактах, — сказала она быстро. — Чуть не забыла… Прости! Я недавно разговаривала — знаешь с кем? С Василием Казиным. Есть такой поэт.

— Ну как же — Казин! Поэт знаменитый! И если не ошибаюсь, он знал когда-то отца?

— Они вместе начинали, — пояснила мать, — еще в период «Кузницы». И вообще дружили. Ах, тогда веселая была пора! Казин бывал у нас, даже ухаживал за мной…

— Ага! — Я прищурился усмешливо. — Интересно.

— Так вот, он будет рад с тобой повидаться. Узнал, что ты пишешь, и заинтересовался. Я дала ему телефон и адрес. Но что ты все ухмыляешься?

— Просто так, — сказал я, — без задних мыслей. Но, конечно, подумал кое о чем… Подумал…

— О чем же? — спросила она подозрительно.

— Да хотя бы о том, как несправедливо все устроено. В сущности, каждый ведь — грешит, позволяет себе, что хочет. Но почему-то позволяет именно — себе, а не другим! Другим — нет… Тут сразу же начинаются проповеди.

— Но при чем здесь Казин? — спросила мать растерянно и словно бы смущенно. — Если ты полагаешь…

— Я вовсе не о нем, — сказал я, — и не о тебе… Я — в принципе! Ведь что сейчас творится? Все почему-то восстали против нашей любви, и все в ней видят только плохое. А на наши чувства всем, в сущности, плевать! Почему? Может, потому, что каждый судит по себе? Взять хотя бы того же Ягудаса… Он что, по-твоему, святой?

— Да уж нет, — усмехнулась она, — никак. После развода с Наташиной матерью у него было много историй. Доходило даже до скандалов… Я кое-что знаю, все-таки — соседи.

— Ну вот. А тут он, видишь ли, против!

— Что ж, он отец. И, согласись, имеет резон…

— А-а-а, резон, — запальчиво возразил я. — Какой резон? А впрочем, конечно. У него есть какие-то свои расчеты… Может, он мечтает о другой партии для Наташки… Словом, я его лично не устраиваю, понимаешь, — лично!

И, затянувшись, закутавшись в дым, я погодя спросил, заглядывая ей в лицо:

— Ну ладно, он — это дело особое… Но ты-то, ты-то чего боишься — а? Скажи!

— Ах, не знаю, — сказала она, отводя и пряча взгляд. — Достаточно того, что Наташа — из этой фамилии, из этой среды… Не связывайся ты с ними, ради бога! — Она как-то вдруг посерьезнела, погрустнела, завяла. — Во всяком случае, я предвижу неприятности… И если Ягудас против, как ее отец, то я тоже против — и очень! — как твоя мать.

В тот же вечер ко мне в комнату заглянула Наташа. Я обрадовался — и удивился. Этого почти не случалось; за время нашего знакомства (а прошел уже месяц) она была у меня дважды — и то лишь украдкою, второпях…

— Папу вызвали в министерство, — сообщила она, — какое-то у них там совещание, что ли. Он не хотел, отнекивался, но — пришлось… Так что мы теперь вольные птицы!

— А когда он вернется? — задал я классический вопрос. Я в этот момент как раз работал, отшлифовывал стихотворение (еще теплое, недавно только родившееся и, по-моему, лучшее из всего, что я написал в ту пору). Стихотворение было суровое и слегка печальное, о прощании с юностью, о возвращении в Москву после долгих странствий… Я сидел, ссутулясь, за столом — взлохмаченный, обложенный рукописями.

Наташа, подойдя, сказала:

— Чего нам думать? Когда вернется — тогда вернется… Плевать! — Она скользнула пальцами по моей шевелюре. — Сейчас мы, во всяком случае, одни.

И легко — как-то мягко, по кошачьи — уселась на край стола.

Она была в коротком халатике, без чулок; вся свежая, пахнущая молодостью. Я посмотрел на ее колено — круглое, блестящее, облитое крепким ровным загаром… И отложил карандаш.

— Ты, может, занят? — спросила она. — Я тебе не мешаю?

— Нет, милая, — ответил я поспешно. — Наоборот! И положил на колено ей руку. Вернее — не на колено, а выше… В том месте, где рука теперь лежала, как раз кончалась область загара, а дальше открывалась чистейшая, незапятнанная, прохладная белизна…

Она завозилась, устраиваясь поудобнее. Отодвинула бумаги. И оттуда, из-под них, выглянула вдруг ребристая рукоятка ножа.

— Ого! — удивилась она. И медленно, опасливо вытащила широкий, чуть изогнутый финский нож. — Оружие!

— Да какое оружие, — поморщился я. — Так, финячок, игрушка… Старая память…

— Откуда это у тебя?

— С Севера.

Я осторожно отобрал у Наташи ножик (кривое лезвие его коротко вспыхнуло синеватым холодным огнем) и небрежно бросил в ящик стола.

— Но для чего ты его держишь здесь? — спросила она.

— Просто так, карандаши точить…

— А ты пишешь только карандашами?