Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников - Александр Архангельский Страница 23

За одну секунду все мирские проблемы исчезли, я поняла, что нашла смысл жизни, который всю жизнь искала, и получила возможность, которую я тоже все время искала, — служить. Я все время хотела служить чему-то самому высокому, и вот Господь дал мне эту возможность, потому что открыл истину. Я могла теперь умирать не за какой-то «Ом ом», или трансценденцию, или абсолют, а по-настоящему умирать за любовь.

Так моя жизнь дальше и следовала. Я поехала сразу же в монастырь, причем я поехала к отцу Тавриону (Батозскому). Он вышел из тюрьмы в то время, отсидев двадцать шесть лет, и служил в Латвии, под Ригой. Это было совершенно невероятно: нужно было долго идти через какой-то сказочный лес, и вдруг открывалось несколько церквушек и домиков. И совсем уже старенький батюшка, который очень много проповедовал. Каждый день там все причащались. И он вызывал к себе на разговор. Это был мой первый разговор со старцем. Спрашиваю его: «Что вы все время про дьявола говорите? То есть про какое-то зло, про какое-то вот такое черное, ругаете нас всех?» — А он говорит: «Ты сейчас в блаженстве находишься, но это еще не вершина совершенства, потому что ты — как Адам в раю. Самое главное ты не поняла. Самое главное — крест. Но ты это поймешь».

Это я, конечно, запомнила и поняла, что моя эйфория редуцирована и несовершенна. Господь, конечно, дал возможность убедиться, что крест — самое главное, и до сих пор дает возможность убедиться в этом. Кроме отца Тавриона, Господь дал счастье увидеть еще отца Иоанна (Крестьянкина), который тоже благословил на богословие. Но сказал: «Не торопись, дорогая, быть диссиденткой». В том смысле, что не сразу идейно на плаху. Мы же тогда все мечтали быть мучениками.

В КГБ, когда меня арестовывали, я хохотала и пела акафисты, нагло себя вела. Когда на Западе я потом слышала, что «вы очень там страдаете, христиане — люди второго класса, вас там гноят, не пускают на работу» и так далее, мне все эти печальные ноты было крайне странно слышать, потому что мы были счастливыми людьми как никто.

Моя жизнь протекала между монастырем и библиотекой. «Сайгон» был после библиотеки, когда я уже совсем уставала вечером. Там стояли все те же из библиотеки, как говорится. Там же были и Гребенщиков, например, которого я в то время не знала, все наши поэты, Виктор Кривулин. Первые подпольные семинары я организовала на основе библиотеки и «Сайгона», собрала первых христиан, таких как я, которые неожиданно вдруг пришли к Богу, ничего фактически не зная, большинство не читало даже Евангелие.

Я вышла замуж за Виктора Кривулина, у нас была большущая подвальная квартира на Курляндской улице, с крысами, с котами. И все, кто выходил из тюрьмы, из сумасшедшего дома, шли к нам туда, в эту квартиру, двери не закрывались, многие прямо в окно входили. Наши семинары были по пятницам: у Кривулина был поэтический семинар, а у меня религиозный, и мы чередовались.

Город наш Петербург — окно в Европу, было очень много попыток войти в протестантизм, я читала и католиков — Ратцингера, Бальтазара переводила, Тиллиха, конечно, читали всегда «Мужество быть», самых различных протестантских либеральных теологов. Был такой изначальный экуменизм, знаю, что это слово многим не нравится. Я приглашала наших баптистов, причем были баптисты официальные, а были те, которые не регистрировались, и вот я таких приглашала — тех, которых потом гноили по тюрьмам.

То есть было невероятно живое, невероятно творческое собрание. Основное начало — это было творчество. Я не могу перечислить все имена. И священники ходили, естественно, в штатском, мы их берегли, чтобы их не выгоняли сразу. В Москве же арестовали отца Дмитрия Дудко. У нас тоже было таких два-три священника, которые к нам подошли, сказали: «Мы будем вашими духовниками». Но мы берегли их. Отец Александр Анисимов был нашим духовником, и еще парочка таких, которые занимались интеллигенцией.

В 1979 году появилось христианское женское движение. Были среди нас и баптисты, и католики, но ядро было православное. Среди феминисток попадались же и озлобленные атеистки, по-настоящему ненавидящие Бога-Отца, потому что Он — мужчина. Но это было уже резко радикальное политическое движение, для Петербурга совершенно не характерное, потому что у нас город культуры. И мы тихонечко пытались не будить власть, и хотя всем все было известно, мы никогда не выступали против советской власти, не призывая к вооруженному восстанию, к революциям, к свержению КГБ и прочее и прочее. Женское движение прямо заговорило о положении женщины вообще в советском обществе и о ее положении в тюрьмах, об алкоголизме в семье, о жуткой ситуации в семье, о том, что женщина должна работать и за мужчину, и за себя и одновременно при очень низком уровне жизни отстаивать очереди.

Все это всё знали, естественно. Но когда это стало печататься в нашем самиздатском журнале «Женщина и Россия», потом «Мария», вышло четыре номера, потом всех посадили.

Этот журнал читал каждую ночь новый человек. И когда из тюрьмы вышел художник Вадим Филимонов, он сказал: «Я встретил в Ленинграде только несколько мужчин, и то это были женщины». Мы выходили 10 декабря к Казанскому собору на демонстрацию прав человека, нас тут же арестовывали, разгоняли слезоточивым газом. Арестовали, в общем, почти всех.

Нас было изначально четверо. Кто такие Вознесенская, Малаховская, Мамонова и я? Юлия Вознесенская писала стихи, уже отсидела в тюрьме парочку раз. Татьяна Мамонова — художница. Наталья Малаховская писала и рисовала, но не печаталась. Мы были все, естественно, радикально антикоммунистически настроены, все, кроме Мамоновой, были глубоко верующие. Однажды в разговоре с Татьяной Мамоновой я вдруг эту тему задела: «Почему мы не говорим о положении женщины? Весь мир говорит». А тогда как раз феминизм был абсолютно актуальным явлением. Симона Бовуар с Жан-Полем Сартром приезжали здесь искать феминисток, не нашли ни одной, кроме официальных. Терешкова была главной феминисткой. Но Терешкова ничего не могла сказать о феминизме. Мы тоже мало знали, а Терешкова — еще меньше.

Но я уже читала «Второй пол», классические книги, ведь что-то и до нас долетало. И вдруг Мамонова мне говорит: «Я — железная феминистка. Меня не выставляют, потому что одни мужики выставляются, а женщин-художниц не признают». Я слушаю и ей поддакиваю: «Ну так давай, Татьяна, соединим усилия и будем издавать по крайней мере журнал, чтоб все эти проблемы поднять у нас». Феминистки на Западе считали, что китайская, русская женщина — это идеал. Аборты делай сколько хочешь, право на учебу, на работу. Да, особенно — на работу: четыре месяца не работает — уже в тюрьму сажают. Вознесенская и Малаховская тоже сразу поняли, что это очень важная тема.

У меня было, естественно, с самого начала такое стремление этот журнал сделать глубоко религиозным. Я вела раздел, посвященный духовному аспекту этого движения. Назывался так: «Радуйся, слез Евиных избавление». И главный тезис, главная мысль наша была, что освобождение женщины — это не экономическое, не социальное, не политическое, а прежде всего духовное освобождение. И одновременно освобождение мужчины. То есть человек создан по образу Божию, и он должен этот образ Божий в себе обнаружить, и тогда удастся и любая другая реформа — феминистическая и какая-либо другая.