iPhuck 10 - Виктор Пелевин Страница 23

Когда я вернулся в зал, смотрительница как раз вышла из созерцания.

– Я вам зачитаю из сопроводительного материала, – сказала она. – Вот, послушайте:

«Радуга – один из высших сакральных символов, созданных самой природой, из той же категории, что Солнце и Луна… Что есть радуга? Ясный белый свет, распавшийся на свои составные части. Геном дня. Чрезвычайно широкий и универсальный код, целый авианосец смыслов, одновременно вмещающий огромное число таких одноцветных референций, как коммунизм, ислам, оранжизм и так далее. Спрашивается, по какому праву вся существующая цветовая библиотека узурпирована – и поставлена в соответствие настолько узкой и специфической области человеческого опыта, как девиантный рекреационный секс и выстроенная на его основе идентичность? Разве что-то в гомосексуальных или трансгендерных практиках (разумеется, свободных от наркотических влияний) ведет к переживанию радужной цветовой гаммы? Для исчерпывающей цветовой репрезентации ЛГБТ-опыта вполне хватило бы коричневой области спектра с вкраплениями розового и красного. Может идти речь еще о двух-трех оттенках – но руки прочь от зеленого и пурпурного! Мы видим, что вопрос о пересмотре результатов символической приватизации поставлен неизвестным художником крайне своевременно и остро…»

Смотрительница замолчала.

– А почему похищает, а не отбирает? – спросила Мара.

– Это как раз очень точно. Скажите «отбирает» – и сразу появятся коннотации насилия и вражды. Но в данном акте культурного передела нет ненависти к ЛГБТ-сообществу, здесь речь идет только о восстановлении символической справедливости. Поэтому «похищает» уместнее. Геракл ведь тоже мог бы для начала проломить Диомеду череп. Но нет, он пошел на лишения, отказал себе в сне – и похитил его коней. А уже потом, когда Диомед, на свою беду, за ним погнался…

Смотрительница еще раз взглянула на фреску.

– Похищение пластичней, – сказала она. – Оно древней, аутентичней. В нем нет кровожадности… Это как бы soft power.

– Я слышала, вы ее куда-то повезете? – спросила Мара.

– Да, – кивнула смотрительница. – В Америку. Только не в Пейсы, сами понимаете.

– В Пролетарию?

Смотрительница неуверенно улыбнулась.

– Простите?

– Ну, раз вы Спейсы называете Пейсами, – сказала Мара, – вам надо знать, как у молодежи называется Конфедерация. Вариантов несколько. «Накося» или «Накоси» – это от «NAC». А «Пролетария» – это от «flyover states». Так называли центральные красные штаты, из которых она получилась. Как считалось, делать в этих штатах особенно нечего, разве что пролететь сверху, перемещаясь с одного побережья на другое.

– Да? Интересно.

– И еще, – продолжала Мара, – выражение «Пейсы» применительно к Спейсам малоупотребительно. Молодежь говорит «Промежности».

– Почему?

– Когда-то переводчик на хоккейной трансляции перевел «spaces» как «промежутки». С тех пор «Промежности» и «Промежутки» – молодежный мем. Правда, эта молодежь уже не слишком молодая… Так что, если хотите, можете теперь выражаться по науке.

– Спасибо за информацию, – кивнула смотрительница. – Я лучше буду по старинке. Наша фреска поедет в Конфедерацию. Вместе, кстати, поедет оркестр «Лайк Баала». Не пугайтесь, это православные гипнобалалаечники, название исключительно для эпатажа. Сейчас ведь надо по башке молотком бить, чтобы обратить на себя внимание.

– Что они играют? – спросила Мара, косясь на часы на стене.

– Народную музыку под ТС-стимуляцию. Белым людям нравится. Уже придумали, как оформить программу – под фреску нам выделяют самый большой зал, мы ставим ее у стены, музыканты садятся вокруг и тихонько играют – а зрители потоком идут мимо. Уникальный визуально-звуковой экспириенс. Заинтересовалось сразу несколько музеев. Отправим тем же дирижаблем, каким привезли. Видите, у нас удобно сделано. Раздвижной потолок, вынимаем прямо через крышу… Чувствую, ездить будем много. Лучший гипс, что у нас есть.

– Все зафиксировал? – спросила Мара, коротко глянув на одну из камер.

– Да, моя госпожа, – низкочастотно прошипел я из настенного динамика.

– Кто это? – опешила смотрительница.

– Помощник, – сказала Мара.

– Сетевой секретарь?

– Что-то вроде.

– Я слышала, что такие бывают, но не встречала. Кстати, съемка у нас запрещена. Вы в курсе?

– Я не снимаю, – ответила Мара. – У меня даже камеры нет, мы только голос записываем. Специально вот диктофон держу. И мы уже уходим. Спасибо за интереснейший рассказ! Порфирий, вызывай убер…

Я решил не сопровождать Мару на пути вниз – и сразу подключился к камере над входом в музей. Убер к нам уже ехал, и я сфокусировался на афише «Бронепоезда 14–69». Раз уж я вставил его в роман, следовало выяснить, что означает это 14–69, чтобы не дразнить читателя не относящимися к сюжету загадками.

Через секунду все стало ясно.

Несомненно, это была вариация на тему кода 14/88, равно популярного в Североамериканской Конфедерации и у прибалтийских нациков. «14» указывало на цитату из супремасиста Дэвида Лэйна («We must secure the existence of our people and a future for white children»[6]), а «88» – удвоенная восьмая буква алфавита – означала «Heil Hitler». Код обычно вписывали в другой расхожий символ белого супремасизма – так называемый «белый квадрат».

Замена «88» на «69» была понятна. Европа Европой, но референции к Гитлеру вряд ли когда-нибудь станут популярны в России. «69», с другой стороны – классический мем, указывающий на обоюдный орально-генитальный контакт, который по самой своей природе может быть только консенсуальным.

Видимо, архитекторы русских смыслов пытались осторожно сообщить человечеству, что последняя белая территория Земли осознает себя в этом качестве, но настроена мирно, отвергает расизм, фашизм и ксенофобию, предпочитает решать вопросы полюбовно и готова при необходимости к компромиссу.

Какая, если вдуматься, гармония и благодать – не хватает только гипнобалалаечной трели. Но все же никому и никогда не надо забывать про центр тяжести этой смысловой секвенции – слово «бронепоезд».

Мара появилась у входа.

– Порфирий, ты здесь?

– Здесь, – ответил я из наушника, который она наконец догадалась вставить в ухо. – Спасибо, что мне не надо орать из репродуктора.

– Убер вызвал?

– Вот он, – сказал я, – как раз подъезжает.

– Что ты обо всем этом думаешь?

Я просчитал смысловую медиану нашего музейного опыта, заглянул в сеть – и осторожно ответил:

– Все эти музеи существуют только потому, что старые культурные объекты намертво спаяны со своим физическим носителем. Атавизм, конечно. Когда-нибудь с этим разберутся окончательно. Все, имеющее культурную ценность, может быть отображено в коде, потому что сама культура – тоже просто код.