Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер Страница 23

Эта культура есть сама особая зона, где принимают участие, кроме русских, и угро-финны, и тюрки Волжского бассейна. Эта культура соприкасалась на востоке и юго-востоке с тюрко-монгольской «степной», а через нее связывалась с древними культурами Азии ^[79].

Лингвисты XIX века представляли себе эволюцию языка в виде процесса дивергенции от общего предка: например, французский и итальянский произошли от единого латинского корня и множество индоевропейских языков – от санскрита, как тогда это понимали. Но оставалась нерешенная проблема: как объяснить, почему, скажем, балканские языки, происходившие от разных предков, обнаруживают заметное сходство между собой?

Опираясь на свои фонологические исследования, Трубецкой и Якобсон доказывали, что язык приобретает те или иные черты не случайно, а в результате внутреннего действия системных, упорядочивающих лингвистических законов. «Зоны конвергенции», как те же Балканы и Внутренняя Евразия, где языки разного происхождения со временем сближались, таким образом приобретали мистическое, телеологическое значение, предназначение. Как пояснял в 1929 году Якобсон, вопрос «откуда» сменился вопросом «куда» ^[80]. А Трубецкой подхватывал: «Эволюция фонологической системы направляется в каждый данный момент тенденцией к цели» ^[81].

С точки зрения обоих ученых, процесс становления заведомо не мог быть случайным. В нем должен быть смысл, резон, неподвластный никакой человеческой воле. Эволюция языков, по мнению Трубецкого, происходила во времени, но не в истории – история была областью каприза, случая, прихоти, а временем управляла необходимость. Итак, происходившая во времени конвергенция неосознаваемых структурных характеристик евразийских языков приобретала значимость метафизическую. В «евразийский культурный конгломерат» входило 200 различных языков и этносов, в том числе восточные славяне, финны, тюрки и монголы, а на периферии – кавказские и палеоазиатские народы, объединяемые не общим происхождением, но культурными и лингвистическими заимствованиями. Этим заимствованиям евразийцы придавали особое телеологическое значение: так называемая тенденция к общему развитию казалась им важнее общего происхождения.

Евразийцы отдавали первенство бессознательным процессам, поскольку эти процессы следуют математической логике, не поддаваясь принуждению, политике, случаю, «истории». Национальный язык можно распространить с помощью государственной воли или колониального принуждения, однако звуковые структуры языков могут сближаться лишь благодаря некоей подсознательной симпатии. Заимствование на самом элементарном, атомарном уровне – на уровне перехода звуков – представлялось им более существенным, чем такие свидетельства близости культур, как родство слов. Например, Трубецкой был уверен, что тональное сходство русского, финского и тюркских языков является более очевидным маркером внутрикультурной «симпатии», чем очевидные лексические параллели в чешском, польском и русском, где одинаково обозначается «рыба», «рука» (в польском гека) и так далее.

Иными словами, бессознательные пласты языка обнаруживают естественный порядок вещей, естественные границы культур, которые наилучшим образом проявляют ту внутреннюю логику, которую Якобсон и Трубецкой хотели найти. Существование «языковых союзов» подкрепляли теоретическими понятиями скорее пространственный, нежели временной принцип единства, поскольку первый основан на географической общности, а второй – на общем историческом происхождении. Обитатели таких зон конвергентной культуры должны опознаваться по их «симфонической личности» – излюбленный термин Трубецкого. То есть разнообразные индивидуальные характеристики благодаря конвергенции со средой образуют естественные единства, которые выражаются в личности каждого из членов такого сообщества. Россия и восточное славянство отличаются, по Трубецкому, от западных своих оппонентов, католиков и протестантов, «туранским элементом», то есть следами монгольского ига.

Евразийцы всерьез воспринимали идею о природных лингвистических границах – изоглоссах, обладающих своего рода подсознательной суверенностью. Нельзя притязать на культурные системы за пределами таких границ. Так, Польша не может рассматриваться в качестве естественной части евразийского конгломерата, и потому неоднократные попытки включить ее в состав Российской империи были заведомо обречены на провал. Трубецкой постоянно приводит этот пример, рассуждая о том, сколь рискованно игнорировать природные водоразделы цивилизаций ^[82].

Структуралистские теории евразийцев шли вразрез с представлением о России как «славянской» стране – именно так ее воспринимали многие интеллектуалы XIX века, вроде Данилевского, от «славянства» производившие самообозначения «славянофилов» и «панславистов». В силу общих тенденций развития «Евразия» представляла собой безусловное и научно доказанное единство, резко отделенное природными границами от западных славян и «романогерманцев». «Славянство» тем самым оказывалось устаревшей конструкцией XIX века с его приверженностью корням и генеалогическим древам. «Вопрос о границах и пределах становится, таким образом, ключевым, – писал лингвист Патрик Серио, тщательно исследовавший установки славянофилов. – Евразийство прежде всего направлено на пересмотр этих границ, на деконструкцию субъектов, признаваемых неподлинными (как славяне), в пользу других, сочтенных в большей степени реальными [т. е. Евразии] в силу их органичности» ^[83]. Однако Патрик Серио обращает внимание на двойные стандарты в подходе Трубецкого к Европе: с величайшей тщательностью разбирая самые малые сходства и градации культур, составляющих евразийское единство, «романо-германскую» цивилизацию он описывал как недифференцированную, никак это свое мнение не доказывая. Концепция естественных границ послужила основным аргументом в пользу политического единства Евразии и вместе с тем позволила применить на практике фундаментальную аксиому: причиной всех геополитических пертурбаций Российской империи было пренебрежение этим натуральным фронтиром. Евразийцы копили факты, укреплявшие в них уверенность, что большевистская революция обречена, а территория Российской империи, возрожденной в виде Советского Союза, пребудет неизменной и цельной. Но при первом столкновении Советского государства и евразийской альтернативы победитель выявился очень быстро.