На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк Страница 23

Стоянка была в Лесковике, возле маленького бара. Там продавали кофе, ракию и крутые яйца. К нашему столику подошел мужчина. Садиться он не стал. Ему просто требовалась столешница. Он катал по ней яйцо и давил ладонью скорлупу. Это продолжалось очень долго, потому что он забывал о яйце и разглядывал нас — возможно, мы были первыми иностранцами в его жизни. Яйцо хрустело, уже показалась белизна белка, а он все смотрел, не произнося ни слова.

В Лесковике тоже были бункеры, только гораздо внушительнее. Они напоминали бетонные юрты со стальными воротами. Среди них паслись ослики. Животные были того же цвета, что и убежища, такими же были и каменистое пастбище, и крутой склон, замыкавший пейзаж. За городом мы въехали в тень горного массива Немерчке. Я никогда не видел таких гор. Они словно насыпаны из пепла. Линия леса заканчивалась как ножом отрезанная, и дальше вертикально высился бесплодный массив, казавшийся с такого расстояния воздушным, сыпучим и недолговечным. Там не было ничего. Буквально ничего, обнаженность в чистом виде. Отсеченная вершина Папингут напоминала груду мелкого щебня, поднебесный отвал, и этот щебень, эта пыль, должно быть, сыпались откуда-то сверху, из недр Вселенной, из самых дальних ее уголков.

Ибо Албания стара. Ее красота наводит на мысли о давно вымерших видах и эпохах, не оставивших после себя никаких изображений. Пейзаж живет, но при этом постоянно крошится, распадается, словно небо и ветер пытаются растереть его меж пальцев. Это щели, царапины, трещины и постоянное тяготение материи, жаждущей покоя, жаждущей освободиться от формы, познать отдохновение и вернуться в те времена, когда форма еще не существовала.

Гирокастра — город из белого камня. Крыши домов покрыты почерневшим сланцем, когда-то также белым. Окна пансионата «Хаджи Котони» выходят прямо на минарет. Несколько раз в день на высокой башне оживают громкоговорители и металлический голос муэдзина наполняет улицы, переулки и всю долину реки Дринос. Возле мечети расположено греческое консульство. Перед ним с раннего утра стоит толпа. Десятки женщин и мужчин ждут виз. По телевизору показывают километровую очередь албанских машин на переходе в Какавии. Греция уже несколько дней никого не пропускает. Якобы полетела компьютерная система. Албанцы утверждают, что это происки греков, которые, мол, хотят показать албанцам, где их место. Пусть стоят и вымаливают греческую работу и греческие евро, ценят греческую милость. Но, добавляют албанцы, без нас их виноградники одичают, одичают их оливковые рощи, как одичали наши, которые нам пришлось бросить и уехать в Грецию, где есть работа и есть деньги. Греки не умеют работать, говорят албанцы. Они нас презирают, но не будь нас, не пить бы им свое вино, слишком они раздобрели и обленились.

Я потягиваю черный албанский «фернет» и гляжу сверху на родной город Энвера Ходжи. [48]Днем улицы пустеют и толпа перед консульством тает. Солнечные лучи падают вертикально и выметают тень из освещенных переулков. Делается так тихо, словно все и правда уехали, предоставив город самому себе, бросив его на произвол времени и жары. С горы спустятся волки и скрестятся с собаками, виноград взорвет стены из тесаного камня, древние «мерседесы» сдохнут от тоски по своим водителям, турецкая крепость на холме провалится внутрь, ветер занесет песком номера отеля «Сопоти», ржа выест внутренности мусульманских громкоговорителей, ракия прожжет пробки бутылок в кафе «Фестивали», брошенные пачки купюр по сто леков с Фаном Ноли [49]обратятся в тлен, а то, что останется, — накроет серая чешуя гор.

Да, я пил черный «фернет» и пытался вообразить страну, которую однажды покинут все ее жители. Бросят на произвол времени, которое взорвет оболочки часов и месяцев и в своем первозданном виде проникнет в останки предметов и городов, растворит их, превратив в праматерию, воздух и минералы. Ведь именно оно — время — было здесь главной стихией. Неизбывное и грузное, точно гигантская скотина, оно лежало в долинах рек, придавливало хребты гор от Шкодера до Саранды и от Корчи до Дурреса. Это в его недрах обитали мужчины, простаивавшие на перекрестках и площадях. Быть может, они дожидались его гибели и одновременно страшились ее, потому что агония вечного монстра, в утробе которого они утопали, грозила им внезапным одиночеством. Сдохни он, никогда им больше не встретиться. Их подхватят разрозненные ручейки минут и дней, представляющие собой не более чем печальную человеческую имитацию древнего течения, чья мощь ассоциировалась с одной лишь неподвижностью. Им пришлось бы питаться падалью вечности, ведь именно таков вкус свободы.

На пляже в Саранде люди разгребали мусор и расчищали себе место. Они отодвигали пластиковые бутылки, картонные коробки, жестяные банки, опорожненные чудеса цивилизации, полиэтиленовые сумки «Босс», «Мальборо» и «Теско», чтобы обнажить лоскутки песка и улечься на них целыми семьями. Ветер нес вглубь суши прозрачные обрывки и развешивал на деревьях. Он дул с запада. Никогда в жизни я не видел подобной помойки и подобного хладнокровия, с которым люди существовали среди отходов, постоянно пополняя их новыми. Клочки убранного пляжа были размером с одеяло или группу сидящих людей. Было что-то надменное и презрительное в этом отметании использованных вещей, какое-то барство потребления и театр равнодушия по отношению ко всему, что не служит удовлетворению сиюминутного каприза. Ветер дул с запада буквально и метафорически. Однако не принес ничего хоть сколько-нибудь ценного. Быть может, другие вещи, наверняка имевшиеся там, попросту не годились для транспортировки и в пути обесценивались, портились, разлагались. Не исключено однако, что здесь они просто никому не были нужны.

Когда в первый день мы выходили из порта, к нам подошел Генци. Лет тридцати с небольшим, в сандалиях на босу ногу и черных замызганных шортах. На плече у него сидел маленький мальчик. Генци на приличном английском поинтересовался, откуда мы и не требуется ли комната. После бессонной ночи она очень даже требовалась. Генци повел нас к невысоким разрушенным домам: смрад, потоки сточной воды пробивали себе дорогу среди куч щебня и тлеющего мусора, россыпей камней, бессмертного пластика, просто the day after [50]по-балкански. Смуглые дети разглядывали нас с любопытством, а мы слишком устали, чтобы отшить своего благодетеля. Генци покричал, и через минуту появилась старуха, вся в черном. Мы двинулись за ней. Она открыла решетку, закрывавшую балкон на первом этаже одного из домов, а затем входную дверь. Внутри было холодно и абсурдно чисто. Двухкомнатная квартира просто сверкала. Сверкала плитка на полу, сверкал холодильник, сверкала ванная, блестел телевизор, блестел большой вентилятор, даже белье излучало легкое, пахнущее чистотой сияние. Было такое ощущение, что здесь никогда не жили, а только убирали, убирали и убирали.