Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель - Наталия Лебина Страница 23

Либерализация политики в сфере репродуктивности выразилась и в постепенном переходе к бесплатности операций по производству абортов. Если до 1955 года криминальный аборт стоил около 700 рублей (эта сумма фигурирует в устных воспоминаниях), то в конце 1950-х годов за прерывание беременности женщины вносили плату на текущий счет конкретного медицинского учреждения. На эти средства должно было приобретаться медицинское оборудование, медикаменты, белье и т.д. Плата за аборт носила дифференцированный характер: 50 рублей (в ценах 1947 года) для лиц, имеющих в семье доход до 800 рублей на одного человека. Остальные категории, так же как и женщины, не желавшие представлять справки о достатке семьи, платили по 100 рублей (Зарницкий 1956: 20). Для понимания ситуации – буханка черного хлеба в то время стоила 1 рубль 20 копеек. С января 1962 года согласно постановлению Совета министров «Об упорядочении выплаты пособий по временной нетрудоспособности и выдачи больничных листков» прерывание беременности в больничных условиях стали производить бесплатно (Бюллетень Исполнительного комитета 1962б: 14). Одновременно вводилась и оплата больничного листа при абортах по медицинским показаниям с первого дня пребывания в стационаре. При искусственном выкидыше по собственному желанию компенсацию временной нетрудоспособности могли получать лица, чьи доходы не превышали 60 рублей (в ценах 1961 года) в месяц (Садвокасова 1969: 129). Важным демократическим шагом можно назвать и попытки внедрения обезболивания при операциях по искусственному прерыванию беременности. Правда, об этом писали в первую очередь медики-исследователи, а не практикующие врачи (Довженко 1967: 22).

До середины 1960-х годов количество совершаемых абортов продолжало расти (Садвокасова 1969: 117). Нормализация женской интимной жизни после двадцати лет террора происходила медленно. Искусственный выкидыш, совершаемый, правда, в условиях медицинского учреждения, был основным способом контроля репродуктивности. При этом так называемых «абортных коек» в больницах хронически не хватало. И все же закон об отмене запрета на совершение абортов способствовал расширению сферы приватности жизни. Примерно в это же время, во всяком случае на уровне нормативных суждений власти, произошло отделение сексуально-эротических практик от функции деторождения, что косвенно нашло отражение в расширении производства и внедрения в обыденную жизнь средств предохранения.

В литературе специального характера уже в конце 1950-х годов стали подниматься темы взаимосвязи здоровья женщины, планирования деторождения и наличия в стране контрацептивных препаратов. Осенью 1956 года на Всесоюзном совещании актива медицинских работников тогдашний министр здравоохранения СССР, главный инициатор отмены запрета на аборты, М.Д. Ковригина обратила особое внимание на медико-гигиеническую пропаганду противозачаточных средств как способ борьбы с абортами (подробнее см.: Ковригина 1956).

Проблему воспитания культуры контрацепции стали активно обсуждать и практикующие врачи-гинекологи. В 1957 году ленинградские медики П.А. Белошапко и С.М. Беккер в популярной брошюре, посвященной охране материнства в СССР, осмелились напрямую связать уровень здоровья женщин с «усилением разъяснительной работы среди населения, направленной на предупреждение абортов, и обеспечением противозачаточными средствами» (Белошапко, Беккер 1957: 19). Действительно, легитимизация искусственного прерывания беременности не могла не поставить вопрос о средствах предохранения как об альтернативе аборта. Однако интимно-бытовая проблема контрацепции в условиях советской повседневности неизбежно приобретала социально-политический оттенок. Еще в ходе острых дискуссий 1920-х годов высказывались мысли о том, что контрацептивы представляют собой элементы буржуазного разложения. В массовой литературе по половому воспитанию не часто писали о предохранении от нежелательной беременности. Фармацевтическая промышленность СССР в 1920-е годы не уделяла должного внимания производству предохранительных средств, а в 1930-е годы они стали острейшим дефицитом. И.И. Шитц не без горькой иронии записал в своем дневнике летом 1930 года: «Даже презервативы (58 коп. за полдюжины, очень грубые и больше не дают) в очередь, правда, пока в пределах магазинов. Но что будет, когда хвост окажется на улице и домашние хозяйки начнут подходить с вопросом „А что дают?“» (Шитц 1991: 185).

Отсутствие контрацептивов побуждало женщин систематически прибегать к абортам. 6–8 операций подобного характера – это норма для горожанки 30–35 лет в 1920–1930-х годах. Закон о запрете абортов, принятый в 1936 году, поставил власть в сложное положение. В условиях введения уголовной ответственности за совершение искусственного прерывания беременности необходимо было обеспечить население средствами предохранения. В конце 1930-х годов на выпуске презервативов стал специализироваться Баковский завод резиновых изделий, расположенный и поныне в Подмосковье. Он превратился в монополиста в этой области производства медицинских товаров, отняв пальму первенства у ленинградского завода «Красный треугольник», который изготавливал кондомы еще в царской России. Одновременно в советской прессе конца 1930-х годов начали рекламировать контрацептивы. Журнал «Красная деревня», например, поместил в одном из своих выпусков за 1936 год на задней обложке под рубрикой «Спрашивайте во всех аптеках и магазинах „Санитарии и гигиены“ Ленинградской области» информацию об имеющихся в продаже «предохранительных средствах от беременности»: «Контрацептине», «Преконсоле» и «Вагилене», а также о презервативах (Красная деревня 1936).

Однако принципиальное отношение власти к проблеме контрацепции не изменилось. В доказательство достаточно привести образец текстового плаката 1939 года «Противозачаточные средства», предназначенного для женских консультаций. Содержание его было следующим: «В Советском Союзе применение противозачаточных средств рекомендуется исключительно как одна из мер борьбы с остатками подпольных абортов и как мера предупреждения беременности для тех женщин, для которых беременность и роды являются вредными для их здоровья и даже могут угрожать их жизни, а не как мера регулирования деторождения» (ЦГА СПб 9156, 4: 57). Это соответствовало основному постулату гендерного порядка эпохи сталинизма, по которому сексуальность могла быть реализована только посредством деторождения, а интимная жизнь должна была протекать лишь в подконтрольных государству формах.

Либерализация жизни общества после смерти Сталина, в том числе положение о разрешении абортов, привела и к переменам в социальной политике советского государства в сфере производства средств контрацепции. Это было связано и с ростом фактов искусственного прерывания беременности во второй половине 1950-х годов. На уровне нормализующих суждений власти вопросы пропаганды противозачаточных средств обсуждались довольно активно. О культуре интимной жизни, правда, в контексте заботы о здоровье, стали писать и в популярной литературе. В вышедшем в 1957 году первом за долгие годы справочном издании «Домоводство», включавшем и статьи о здоровье женщины, в частности о вреде абортов, не было ни слова о предохранении как альтернативе искусственному выкидышу (Домоводство 1957: 14). Невысокой была и бытовая культура контрацепции. Петербуржец 1935 года рождения писал в своей сексуальной автобиографии: «Надо предохраняться, но как? Вот вопрос. В то время из всех противозачаточных средств были только презервативы, никакой литературы на эту тему. Темно как в лесу. <…> Прошло больше года, как мы поженились, и теперь мы вообще перестали предохраняться. <…> Она [жена респондента] теперь не боялась беременности – мол, раз мать выручила, выручит и еще не раз. Так и случалось: мать ее парила и месячные восстанавливались. Правда, иногда из влагалища текли комья, сгустки крови» (Роткирх 2011: 189, 151). А бард и ученый А.М. Городницкий описывал забавные способы применения презервативов в обыденной жизни геологов – кондомами заменяли резиновые мешочки для хранения реактивов: «В один прекрасный день они кончились, и меня вместе со „старшим“, которым был тоже студент-практикант Гена Слонимский… отправили за пополнением „резиновых мешочков“ в Сталинобад, поскольку их отсутствие грозило срывом работ. Мы с Геной… поскакали вниз. „Девушка, нам, пожалуйста, презервативы“, – заявил Геннадий… „Сколько“ – спросила продавщица. – „Две тысячи“ – гордо сообщил Гена. Девушка всплеснула руками и скрылась за дверью с надписью „заведующий“. Через несколько минут оттуда появился старый еврей-провизор в серебряных очках. „В чем дело, Леночка?“ – переспросил он, и наморщив лоб, посмотрел на нас поверх очков. „Лев Исаакович, они просят две тысячи!“ – „Ну и что?“ – невозмутимо заметил провизор, – отпустите, может быть, у них вечеринка“» (Городницкий 1999: 81–82).