Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля Страница 23

Но мотылек?!!

Я решаю, однако, доставить матери максимальное удовольствие, сообщив, что на этот раз бросили меня. Потому что рассказать ей правду – что у меня выросли ветвистые рога… да не только ей – я этого никому никогда не расскажу. Я просто скажу ей, что Марта меня бросила, неожиданно и ни за что. Без повода и объяснений. Просто так.

– Марта меня бросила, – цежу я сквозь зубы и краснею, как помидор: маменька с упорством маньяка пичкает меня томатным супом, хотя я его не слишком люблю. Как будто она заранее знала, что красное на красном не будет так заметно.

Матушка близка к инфаркту.

Она бледнеет, хватается за грудь, но голос ее тем не менее звучит как иерихонская труба:

– Ты знаешь, я всегда стараюсь держать сторону женщин, но я с самого начала знала, что эта девушка не для тебя! Что ничего хорошего из этого не выйдет. Как только ты ее сюда привел. Я сразу увидела, что она какая-то такая… я не хотела тебе мешать, поэтому открыла ей свое сердце и приняла ее с распростертыми объятиями – и вот как оно все вышло. Материнское чутье, материнский инстинкт – его не обманешь. Я с самого начала знала!

Матушка энергично сорвалась с места, переложила Геракла на стул, я даже понадеялся, что пес с этого стула сейчас ляпнется, кто-то когда-то рассказывал мне о каком-то собачьем недоделке, который упал со стула и прямо на месте отбросил ласты, но, к сожалению, Геракл только открыл один глаз и падать вообще не собирался.

Матушка положила мне на тарелку целую гору картошки, три куска панированной рыбы панги, на глаз – примерно около килограмма, и салатик из морковки с яблоком. Потом она взяла снова на колени Геракла и прижалась лицом к его вредной морде.

– Ну что, надеюсь, ты вздохнешь с облегчением, потому что я-то точно рада. Да. Именно.

Я молчал и ел.

Женщинам совсем не нужно отвечать. Они прекрасно могут разговаривать сами с собой – я это хорошо знаю.

– Ты знаешь, я никогда ничего от тебя не скрываю, но на этот раз это чистая правда. Это не была твоя женщина, – повторяет матушка.

Топот детских ножек быстренько исчез где-то в туманной дали, я закончил с томатным супом и только кивал, соглашаясь. Придвинул тарелку поближе к себе и начал есть. Но ни за что в жизни мне не съесть столько.

– Но позволь тебе сказать, – матушка не могла быстро оставить эту тему и перейти к более обыденным разговорам, – твоя жизнь должна претерпеть радикальную перемену. Если бы был жив отец, он бы мог тебя направить…

Из ванной доносился умиротворяющий звук стиральной машинки. Программа обычная – сорок минут. Уже совсем скоро я мог встать, упаковать свое белье и быстренько смыться. К сожалению, с неглажеными рубашками.

Я с великим трудом съел половину того, что она мне положила, больше ни куска в меня бы не влезло – при всем моем желании.

– Мам, а можешь мне это с собой домой дать? – нашел я выход из положения.

– Господи Боже! – матушка призывает Господа при всяком удобном случае. – Бедняжка, конечно, тут аппетит пропадет у любого. Ты не принимай это так близко к сердцу! Это тебе не на пользу все было и не на радость! Подожди, мы найдем тебе женщину, с которой ты будешь счастлив! Конечно, милый, я сейчас тебе упакую! Что она с тобой сделала! Ты же погибнешь так! Такие уж нынче времена, что талантливые люди сами должны о себе заботиться, а они же неприспособленные, не могут для себя ничего, такие уж времена…

Эти причитания матушки имеют и положительную сторону – она перестает иметь ко мне претензии и начинает иметь претензии к миру или кто ей там под руку попадется – к тому, кто создает ее сыночку трудности.

Создает трудности в мелочах и в целом.

Создает трудности в поисках хорошей работы, создает трудности в демонстрации таланта и т. д. и т. п.

И меня это более чем устраивает.

Лучше, чтобы весь мир был виноват передо мной, чем чтобы я был виноват перед всем миром.

Аминь.

* * *

Я разглядываю кухню матушки.

Я вообще в доме больше всего люблю кухню – не только в доме у матери, а в любом. Люди когда-то буквально жили на кухнях, все вместе, кучей, на кухне было тепло, пахло едой, все равно какой, и готовили всегда с огромным запасом, и все было под рукой.

Моя мать многие годы ничего не меняла на кухне, за исключением шкафчиков.

Я помню отца, который садился всегда спиной к окну, как будто должен был следить за всеми и за всем, что происходит в квартире, за суетящейся матушкой и за дверью в коридор, через которую была видна входная дверь и кусочек комнаты родителей.

У меня была своя комната – на юго-западе, чудесная, отделенная ванной от остальной квартиры. И мне была слышна музыка по ночам, которую не слышали родители, – квартира ведь была на Жолибоже, в типовом каменном четырехэтажном доме.

Квартиры старой постройки хороши тем, что, как бы ты ни шумел, – никакая Кошмарина снизу тебе не страшна. Так уж заведено, что эти кошмарины проживают, как и я сейчас, в современных блочных многоэтажках.

В этом доме я всех знаю. Кто-то из обитателей дома, правда, уже умер, как мой отец, к примеру, но жизнь продолжается: соседи знают все обо всех, а если кто-то новенький покупает квартиру в этом доме – он автоматически становится членом этого элитарного сообщества.

Здесь всегда говорят друг другу «добрый день», здесь человек человеку всегда придержит дверь, здесь принято предупреждать, что в воскресенье будут крестины, так что будет немного шумно, а в субботу будут именины; мать делает покупки для пани Ядзи с пятого этажа – они знакомы сто лет, но, разумеется, никогда не переходят на «ты», потому что «это же только соседка – как ты себе это представляешь?!». А при этом пани Ядзя одной ногой стоит в могиле – и сколько я себя помню, она стоит именно в такой позе.

Еще отец это говорил. Пани Ядзе сто двадцать лет, она выглядит как уставший и измученный вопросительный знак, как персонаж из «Двойной жизни Вероники», – там в кадре шла такая женщина с бутылками, которую победила сила земного притяжения.

Кесьлёвского я люблю.

* * *

– Конечно, ты ожидал другого подарка, но… – Матушка неожиданно встает, вытаскивает что-то из ящика, вроде бы ножницы и скотч, что ли, я их вижу, хотя она пытается спрятать от меня эти вообще-то вполне приличные предметы, и двигается в сторону двери, а собака, разумеется, за ней.

– Подожди, милый, минутку здесь. Подожди!

Это точно адресовано мне, а не псу, но он явно не разделяет моего мнения – и мы послушно ждем оба.

* * *

Отца я помню всегда с газетой, которую он клал рядом с тарелкой и которую матушка всегда совала на подоконник, а отец незаметно снова ее клал на стол, чтобы одним глазом коситься в нее, одновременно разговаривая с нами, что мать страшно раздражало. Или с книгой, которую он тоже откладывал в открытом виде, обложкой кверху, а мать всегда совала в нее закладку, говорила, что так книга расклеится и плевать, что ему так удобно.