Как сон - Войцех Кучок Страница 23

— В чем дело?

— Какие-то засранцы меня отделали… И за что… Много у меня, что ли, было, одна мелочь… За двадцать злотых нос мне сломали… И часы сняли, которые и так слова доброго не стоили…

Адам помогает ему выбраться, мужик пытается встать, и нога подгибается у него в колене, он падает и лишь потому не теряет сознания от боли, что вдупель пьяный; Адам вызывает скорую, спрашивают, прислать врача или сам справится (Красавчик ждет… А если не ждет? Если он ему уже успел надоесть? Если на месте, то будет и после; если его нет, то лучше узнать об этом как можно позже), нет, врача не надо, Адам сам справится.

Красавчик уже спит, голый, пораскидал одежду на полу, должно быть устал, неужели пустился в загул? Спит на боку, крепко спит, зато его птичка на воле; интересно, что ему снится? Адам уже без сил после случая с пьяницей, протокол о телесных повреждениях, дача показаний и все остальное, сейчас он сам разденется и прильнет к жаркому Красавчику на так называемый стульчик, ложечка-в-ложечку, поймает нежненько его птичку и заснет с нею в руках, разве что Красавчик проснется и сам захочет чего-нибудь еще. Адам подбирает с пола его брюки и рубашку, кладет их на стул и замечает в нескольких местах пятна крови. Немедленно проводит осмотр Красавчика: весь он прекрасен и нет ни пятна на нем, ни царапинки, что-то бормочет сквозь сон и снова укутывается в одеяло. Адам относит одежду Красавчика в ванную и забрасывает в стиральную машину. Даже если б(Б)ога и нет, не все позволено: Адам знает, что завтра он будет вынужден задать несколько неудобных вопросов, а Красавчик очень любит удобства; вон как разлегся, всю постель занял. Адам ложится рядом, дотрагивается до него и думает, что теперь он должен все делать так, как если бы завтра предстояло умереть.

Отец уже припарковался, но оба с Матерью пока сидят в машине, недоверчиво проверяют адрес на листочке и сравнивают с номером на доме: к сожалению, все совпадает; нашли улицу, нашли дом, но петь им расхотелось, хоть Мать от радости, что Отца наконец-то удалось уговорить навестить сына, спела по дороге все хиты их молодости. Отец наконец выходит из машины, встает руки в боки, смотрит на дом, в котором живет его единственный сын, и буквально кипит от гнева и презрения (в деревне стоит новенький, пахнущий краской домик-картинка, а этот живет здесь, в обоссанной дыре, разваливающейся халупе, боже мой, но нет, ничего не скажу, ничего не скажу, не стоит нервничать, вот только пуговку на воротничке расстегну, а то аж душно сделалось). Мать тоже выходит из машины ошарашенно, не знает, вынимать ли ей сумки с банками-компотами-разносолами-грибами — всем, что сынок любит, или подождать, пока Отец войдет наверх и проверит, может, адрес не тот. Из окна на первом этаже сосед-подоконник смотрит то на приехавших, то на машину, в конце концов заговаривает с Отцом, который уже успел подавить в себе отвращение и хочет нырнуть в подъезд, провонявший кошачьей мочой.

— Добрый день. Хорошая машина. Я бы такую не оставлял без присмотра. Могу постеречь, в случае чего… Два злотых в час…

Отец глянул презрительно и гордо: что это за отродье человечье, что он себе думает, как он выглядит, как разговаривает, что это вообще за район — и не отвечает на предложение по охране движимости (ошибка: сразу видно, что человек не из города).

— Ну нет так нет… — говорит сосед.

Но Отец уже не слышит его, входит в старый коридор, запущенный, смердящий тухлятиной, взбирается по деревянной лестнице с просветами, через которые снизу все видно, он так старается сохранять достоинство в этом недостойном месте, что даже местный кабыздох склоняет голову от удивления — что, мол, это за гость явился, так достойно вносящий с собой запах сельской усадьбы, на всякий случай лает раз-другой, но неубедительно; Мать осталась далеко позади, сопит на лестничных площадках, думала, что где уж где, а в городе лифт доставит ее к сыночку, ей здесь совсем не нравится, непонятно, ремонт здесь, что ли, идет, строительство или разбор завалов, во всяком случае дом какой-то не совсем жилой; какая-то собака обнюхивает метки в углу коридора, на стенах исключительно мат нацарапан, ох, сынок-сынок, ты заслужил себе место поприличнее, в этом Мать с Отцом полностью согласна, но где же он, почему ее не подождет, ох, боженьки мои, просто дух уже вон, сколько же еще этих ступенек, да и скрипят так, что, того и гляди, проломятся.

Адам слышит стук в дверь, который час, кого это принесло, заспался, как всегда после дежурства, где Красавчик, моется, воду в ванной слышно; снова стук в дверь, ну же, Адам, открой наконец, проверь, кого там черт принес. Натягивает брюки и, спешно застегивая ширинку, захватывает кое-что молнией, стонет от боли, открывает дверь и в недозастегнутых брюках предстает перед Отцом собственной персоной.

— Папа! — громко говорит он, чтобы Красавчик в ванной услышал, может, хоть что-нибудь накинет на себя, и он сможет представить его как коллегу по работе.

У Адама серьезные трудности, потому что Отец уже переступает порог, а где-то там за ним наверняка телепается и Мать; как же это он так начисто забыл, а ведь они ему говорили, что собираются приехать, ведь достаточно было пораньше встать и объяснить Красавчику, что он вовсе не собирается выгонять его, но эти пару часов он спокойно мог бы пошастать по городу…

— Адам, сынок! В больнице нам сказали, что у тебя сегодня свободный день, мы хотели сделать тебе сюрприз…

Отец уже обнимает его по-мужицки, крепко, сердечно, долго держит в объятиях, до потери дыхания, соскучился, имеет право, ладно, пусть уж пообнимается; хлеба и соли никто ему не подал, но Отца не так легко обескуражить, он уже топает, входит в квартиру и смотрит, проверяет, заглядывает в комнату. Видит постель разбросанную, и не могут ускользнуть от его внимания две подушки, рядышком лежащие, два одеяла и простыня, в двух местах примятая, свежие следы сугубой интимности, частной, домашней, интимной двоичности. Оборачивается к сыночку радостно, его уже не беспокоят детали, дыра пусть и остается дырой, квартирка тоже, мягко выражаясь, в запущенном состоянии, но ничего, ничего, все ерунда по сравнению с чудесной вестью, которая, видать, у Адама в горле застряла, потому что стоит какой-то бледный, вялый и безмолвный, — весть для Отца фундаментальная, гораздо важнее той, которую совсем, почитай, недавно так праздновали они; теперь сынок спит не один, есть у него в квартире некое сопровождающее его по жизни существо, куда только подевалось, может, в магазин вышло, чтобы завтрак господину доктору сделать, а может, и само работает с утра и на работе аккуратно пребывает, но скрыть сыночку не удастся, что у него есть женщина; наконец-то есть женщина. Отец всматривается в простынные вмятины, пытается на их основании прочесть, воспроизвести, представить себе, какова же она, стройная или сбитенькая, красавица с пышными формами или хилая, как все нынешние, всматривается в постель, точно в Туринскую плащаницу, готов пасть перед нею на колени и Господа Бога нашего благодарить за то, что у сына есть женщина, женщина у него тут прихорашивается, а он не похвалится, не написал, да уж ладно; в ванной кто-то воду льет, стало быть, дома, дома сношка и уже никуда от них не денется, с минуты на минуту появится, ну а пока что она, как и нужно, прихорашивается, подкрашивается, придушивается, будущим тестям хочет показаться с лучшей стороны; Отец умирает от любопытства, волосы у себя на голове приглаживает и Адаму подмигивает, кивая в сторону ванной, Мать добирается до дверей с приветливой улыбкой в тот самый момент, когда Красавчик появляется голый и сразу суетливым движением перепоясывает себя коротеньким полотенчиком; не очень получается у него принять такую позу, в которой он с обеих сторон был бы достойно прикрыт; желая поклониться Отцу, нормально прикрытый спереди, он выставляет голую задницу в сторону Матери, во всяком случае обоих вежливо приветствует «здрасте, здрасте» и лишь после позволяет себе спросить Адама полушепотом, который призван выразить как бы неловкость, вызванную всей этой ситуацией: